Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
Может, потому посла заботило, кто же будет рядом с женой, когда старец пожалует в избу. «А быть в избе мне и рабыне», – поначалу задумал посол. Но, посчитав, что в последнее время он вел себя не так, как подобает ордынскому послу, часто обнажал окружавшим сокровенные чувства, решил вместе с наместником потешиться охотой. Он наказал сыну оберегать жену, внушив юноше смотреть в оба глаза, дабы старец какого-нибудь лиха не учинил над Янкой, чтобы не дерзил, не высокоумничал, а вел себя скромно и учтиво.
Сын ожидал старца на предмостье избы. Он был взволнован и обрадован доверием отца и в какой раз мысленно прокручивал тот порядок, который ему необходимо установить в избе и строго поддерживать.
Янка в это время сидела на коннике. Она была довольна отьездом мужа, ей думалось, что он будет только отвлекать и мешать своим присутствием. Она чувствовала так, как чувствует себя принаряженная невеста, ожидающая прихода жениха.
Невесту нарядили, как подобает, соблюдены все обряды. Но она все находится во власти навязчивой мысли, что будто забыла надеть нужный наряд либо исхитростно скрыть портивший ее лицо небольшой изъян. Это ощущение нервирует и пугает тем, что жених, заметивши этот изъян в одежде либо на лице, помрачится, озлобится, и такой желанный и значимый день будет испорчен, оставив на всю жизнь тягостные воспоминания. Поэтому невеста не дает себе и другим покоя, все рассматривает свои наряды, глядит на себя в зеркало, нервничает, суетится и капризничает да поглядывает на дверь, мысленно умоляя жениха не спешить и в то же время неосознанно торопя желанную встречу.
Так и Янке думалось, что она оделась не так, как пригоже, и потому выглядит худо. Она ведь решила облачиться в привычные одеяния, а именно в летник с просторными и длиннющими рукавами, собранными у запястьев кольцами, в кокошник, усеянный мелким жемчугом, в повой малинового цвета. Решила обойтись без украшений, но, подумав, а затем печально вздохнув, указала рабыне достать из ларя золотые перстни и бусы с изумрудными и сердоликовыми каменьями, тяжелое золотое монисто.
Янка, то и дело смотрясь в зеркало, поняла, что ее состояние неготовности и раздражения происходит не потому, что она худо принарядилась и не приукрасилась, как подобает, а потому, что уже не молода и не в силах изменить это помрачневшее, потерявшее девичью упругость и пухлость осунувшееся лицо, не в силах устранить эти морщины, коварно выступившие на лбу, подле очей и над верхней губой, не в силах оживить эти потускневшие и усталые глаза.
Глава 91
Занятая своими мыслями, Янка не сразу заметила вошедшего в избу старца. Она окинула вопрошающим взглядом его фигуру в поношенной, но опрятной свитке, равнодушно восприняла его поклон. Спохватилась только тогда, когда сын сказал старцу нетвердым голосом, где ему встать. Она поняла, что пришел тот самый человек, на помощь которого так надеялась.
Янка, повинуясь выработанной привычке, пытливо и оценивающе посмотрела на старца и застыла. Она глубоко вздохнула, так как внезапно почувствовала удушье. Ее и без того болезненное лицо сделалось белым, как снег, затем на нем выступили пунцовые пятна. Устыдившись того, что с нею происходит, Янка повернула голову в сторону и принялась водить рукой по коннику, на котором сидела, как бы вытирая с его поверхности пыль, при этом слегка прикусывая краешек нижней губы.
Сын, смущенный странной переменой матери и тем, что задуманный им порядок рушился, не ведал, как ему быть. Вначале он подумал, что Янке стало плохо, и хотел кинуться к ней, но, увидев, что она поглаживает конник и прикусила
Он услышал, как мать тихо, но твердо наказала ему и рабе выйти вон, и, не в силах перечить, направился к выходу. Был уже на предмостье, когда уловил зов Янки и поспешил обратно. Увидев ее запретный жест, догадался, что она только просит не закрывать двери. Он пропустил рабу, выбежавшую из избы, и с шумом распахнул дверь, желая, чтобы мать, услышав этот шум, поняла, что он не одобряет ее желания остаться наедине со старцем.
Юноша стоял перед раскрытой дверью и смотрел в сумрачную глубину избы. Там, на коннике, сидела мать, а напротив нее стоял, чуть склонив голову, старец. Они о чем-то беседовали. Он был готов немедленно броситься к матери, если старец приблизится к ней либо сделает угрожающее движение рукой. Его удручало, что он не слышит, о чем они говорят.
– Вот и свиделись, Василько, – задумчиво сказала Янка, продолжая смотреть сторону.
– Я… – было заговорил Василько; он, как бы подавившись, издал гортанный звук и только затем продолжил, – знал… что нам суждено свидеться.
Ему хотелось поведать, как бессонными ночами он представлял себе эту встречу, как мысленно оправдывался перед ней, молил ее простить, как много раз она снилась ему, молодая и пригожая, и, просыпаясь, он ощущал волнующий душу отголосок того состояния, когда был очарован ею, и вместе с тем больно коловшие всплески непоправимой вины перед Янкой и досады на себя за то, что был так глуп и заносчив.
Но, видя ее богатые наряды и украшения, а также ее иссушенное годами и болезнями лицо, осознавая, что перед ним сидит жена ордынского посла, ненавистного ему человека, сломавшего вместе со своими соплеменниками его душу и тот мир, в котором он хотя и страдал, но знал: это его мир, Василько испытал разочарование. Ему показалось, что он любил не эту Янку, а другую, похожую на нее, но сотворенную его разумом девицу; желал увидеть не эту властную, но постепенно гаснувшую женку, а молодую и печальную красавицу-рабу.
Однако постепенно, наблюдая ее полузабытые и так нравившиеся ему ранее привычки, он ощутил прилив нежности к ней и огорчение, потому что она состарилась и больна, и он тоже постарел, потому что так незаметно улетело в никуда полное надежд и сладких грез времечко. Он подумал, что тогда, до татарщины, и он, и она мечтали, веселились, кручинились из-за сущих нелепостей, не разумея, как все ниже и ниже опускается на них гнет времени, как все труднее им будет сдерживать его тяжкий груз. Потому, что время безжалостно потешилось над ними, ему стало так обидно и за себя, и за Янку, что, выкажи сейчас она к нему участие, не будь распахнута дверь, в проеме которой застыл юный ордынец, он бы бросился к бывшей рабе, припал к ее ногам и, может быть, горько заплакал.
Янка, поборов волнение, так строго посмотрела на него, что Василько потупил очи и едва слышно произнес:
– Прости… прости меня. Я ведь так долго тебя искал.
– Что же не нашел? – спросила она с наигранным укором. – Коли бы хотел найти, отыскал.
– Я искал тебя в последний день осады и Пургаса посылал… Хотел вместе с тобой уйти из города подземным лазом.
Янка заметила, с каким трудом говорит Василько. Она одарила его высокомерным взглядом. Перед ней стоял с поникшей головой, будто виноватый холоп, тот самый человек, который, как ей казалось, не страшился ни Воробья, ни воеводы Филиппа, ни иных нарочитых московских мужей, ни даже самих татар.