Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Павлищева Наталья Павловна

Василько был уверен, что не дойдет до села. Шел прямиком, по лесу, его кружило и качало. Снег будто умышленно цеплялся за ноги. Деревья вплотную подступали к дороге, и их полусонная угрюмость угнетала. От холода деревенели и ныли пальцы.

Кроме слабости и нестерпимого голода еще обида лизала его сердце. Ведь собственный крестьянин погнал прочь, даже гнилыми хлебами не угостил. Казалось, что он находится на дне жизненной ямы, из которой уже не выбраться, и что страдания его и есть наказание Господне.

Василько пал на колени и, подняв лицо на

затянутое облаками хмурившееся небо, вскинул руки. Каялся в грехах, молил прощения, просил дать ему силу. Внезапно услышал протяжный и высокий, похожий на жалобный стон звук, перешедший затем в нараставшие скрежет и треск. Обернулся. Стоявшая неподалеку, подле дороги, высокая и с виду крепкая ель стала клониться и падать. Ему почудилось, что она придавит его. В сознании промелькнули удивление, потому что ель падала будто бы беспричинно (ведь было безветренно), потом догадка, что вот она, кара Божья… Он повалился, прикрыл голову руками и зажмурился. Ель рухнула вблизи от Василька, обдав его снежной пылью и ударив по ногам колючими и упругими ветвями.

Тут же лучи солнца пробили толстое небесное покрывало, подожгли золотистым светом усеянный иглами снег, седое одеяние берез и похожие на наконечники копий верхушки елей. Все, что окружало Василька: и лес, и снега, и дорога, и небо, и казалось ранее таким неприветливо-грубым, равнодушно-угрожающим к его судьбе, теперь преобразилось. Оно бодрило, навевало надежду, рождало силу, звало отыскать ту заветную сторонушку, о которой он столько слышал еще во младенчестве.

Василько дошел до села. На дворище старосты Дрона нашел немного жита и несколько дней, пока не окреп, питался им.

Он считал, что Господь не то чтобы простил его, но дал ему время для искупления грехов и он должен покинуть село, чтобы зажить по-новому.

Постригся. В захудалом монастыре прожил несколько лет. Постепенно стал замечать, что испытывает нарастающее недовольство и порядками обители, и братией, и игуменом. Потому вновь раздражение, нетерпение и гордыня овладели его душой.

Василько покинул монастырь. Долго блуждал по селам и починкам, пока не нашел неподалеку от Москвы сухую и ровную поляну, срубил клеть и зажил, кормясь лесом и огородничеством, занимаясь целительством и печалуясь о навещавших его сирых людях.

Он жалел немощного, голодного и страждущего не потому, что так было нужно, а оттого, что знал цену страданиям и невольно представлял себя на месте пришедшего к нему за помощью человека. Он даже переборол присущую ему ранее брезгливость; внушал себе, что ожидающий от него хлеба, доброго слова и облегчения уродливый калека и есть сам Спаситель.

Спас же был для него не столько Богом, сколько человеком, ходившим по одной с ним земле, дышавшим одним и тем же воздухом, совсем недавно погубленным злыми людьми, затем воскресшим и ныне пребывающим в миру в разных ликах.

Василько желал с ним повстречаться, тянулся к нему так же, как чадо тянется к матери. Подле Христа он бы жил в ладу с совестью и со всем миром, дышал бы воздухом искренности, нестяжательства

и добра. Потому что Спас так и не объявлялся и Василько не мог заставить себя бросить насиженную пустошь и отправиться на его поиски, он испытывал неудовлетворение собой. Тоска все чаще брала его в свой тягостный полон.

Однажды к нему пожаловал Савелий. Крестьянин настолько постарел, настолько оборвался, что Василько не тотчас узнал его. Жаловался Савелий, что изгнан из родного починка собственными детьми; признался, что, видимо, так наказал его Бог за то, что продал он сирот, Ивашкиных детей, в рабство. Василько гостя кормил, поил и спать уложил в теплой избе. Савелий плакал, прощения просил. Но, не проживши и пару дней, крестьянин тайно покинул пустошь. Василько решил, что Савелия погнал стыд.

Он еще крепче утвердился в правоте своей догадки: за всякое совершенное зло непременно наступит расплата. И возгордился, что именно своим умом додумался до того, о чем люди и не помышляли. Ходил некоторое время донельзя довольный собой, но вскоре был одернут. С ним приключилась на первый взгляд ничтожная досадливая нелепица. Но Василько, подумавши, воспринял случившееся как Божье предостережение. И подобное происходило не раз. Дурное, бывшее в нем, настойчиво лезло наружу, вызывая мучительную внутреннюю борьбу, чувство стыда и недовольство собой.

Еще тяготила память, всплески которой не только напоминали о великом предательстве и совершенных в молодости многих душегубствах, но даже о мнившихся ему ранее малозначительных поступках, когда он обижал и унижал, был заносчив и невежлив. Память не давала ему покоя, заставляла думать о прегрешениях и навевала сомнение, что он сможет искупить их. И Васильку казалось, что, несмотря на многие усилия, он не очистился от скверны и многие годы нелегкого подвижничества прожиты почти впустую.

Глава 95

Василько проснулся, потому что кто-то настойчиво тряс его за плечо.

– А-а! – произнес он сонно и растерянно и, открыв очи, тотчас зажмурился.

– Вставай, старец! – донесся сквозь сонную пелену настойчивый голос.

Он в другой раз открыл глаза и, прищурившись, потому что свет от свечи слепил его, едва различил юного ордынца.

– Вставай, старец! Поднимайся! – голос ордынца становился все настойчивей и раздраженнее. – Мать зовет! Матери моей совсем худо! Помирает!

Василько поднялся. Юноша, держа в руке свечу, отошел к двери и все торопил:

– Иди же, не мешкая! Матери совсем худо!

Василько направился к двери, на ходу поправляя задравшийся подол свитки.

На дворе уже стемнело. Сквозь низко стелившиеся по небу облака едва прорывался лунный свет. Посередине двора горел костер, вокруг которого сидели ордынцы. Другие ордынцы стояли у предмостья избы, в их неподвижном молчании чувствовалось напряженное ожидание. На противоположном конце подворья также горел костер, подле которого находились татары и угадывались тени стреноженных коней.