Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Павлищева Наталья Павловна

Петрила, доселе не отходивший от Василька, выругался и кинулся к татарам и знатным пленникам. Он громко и властно заговорил на незнакомом языке. Татары сначала принялись спорить с ним, показывая руками на беглецов, потом, будто по чьей-то команде, стремительно набросились на полон. Замелькали сабли, искривленные руки, толпа перед Тайницкой стрельней суматошно задергалась и задвигалась. Чуждые, отрывисто-злорадные возгласы перемешались с криками побиваемых пленников.

– Не дам дитятко! – огласил окрестность истошный женский голос.

– Мама! Мама! – пронзительно закричал

ребенок.

– Отпустите княгиню!.. Убили, убили!.. Спасите, люди добрые!.. – голоса выданных им на поругание и побиение людей больно язвили сердце Василька. Он не мог более слышать и видеть эту лютую расправу. Зажмурился, закрыл очи руками и глухо застонал, как бы желая этим стоном притупить мучительный приступ срама.

Сколько потом дней и ночей Василько провел наедине с одичавшими собаками и волками… Холод не сковывал его члены, зверь обходил стороной, он не опасался уже за свою жизнь, но внутри него стыд настырно точил душу, заставлял множество раз прокручивать невыносимо скорбные воспоминания, испускать протяжный и глухой вой, дабы хоть как-то подавить усиливающуюся день ото дня боль души.

Из города Василька вели люди Петрилы. Один из них был среднего роста, широкогруд, звали его Нерадец. Другой – высок и худ, и имел такое остроносое и узкое лицо, что, если на него посмотреть сбоку, оно бы показалось совсем плоским.

Василька не повязали; может, потому, что он едва переставлял ноги, а может, оттого, что бежать ему было некуда. Занятые беседой холопы Петрилы иной раз опережали медленно шагавшего Василька. Тогда Нерадец оборачивался и лениво подгонял:

– Что же ты, падаль московская, едва ноги волочешь?

Василько поначалу не признал Нерадца. Но когда шапка холопа невзначай сползла на лоб и на затылке обнажились жесткие рыжие волосы, он опознал в нем гостевавшего у него в селе молчаливого слугу Петрилы.

Нерадец был чем-то озабочен. Он всю дорогу делился с товарищем, которого величал Шило, своими сомнениями и горячился, когда тот не выказывал такой же озабоченности.

Василько, занятый скорбными раздумьями и не отпускавшей, терзавшей все тело болью, поначалу не обращал внимания на слова Нерадца, но затем стал прислушиваться к ним. Не столько любопытства ради, сколько желая узнать, какая же участь его ожидает.

– Не любо мне все это, – жаловался Нерадец. – Думал, что в паволоке и аксамите будем ходить, а что вышло. Почитай, две седмицы на конине сидим. Татары и сами впроголодь живут, а нас-то… Да что ты все плетешься, как старый облезлый пес? – раздраженно бросил он приотставшему Васильку и, поднявши над головой руку, пригрозил: – Сейчас как посеку тебя!

– Не по нраву мне, что почти всех москвичей, которых в подземном лазе нашли, перебили. Как бы Петриле не пришлось за это ответ держать, – сказал Нерадец после того, как Василько приблизился к нему.

– Разве по его слову беглецов перебили? – спросил Шило.

– Да кто станет разбираться: по его наказу либо нет… Этим все едино, – Нерадец кивнул в сторону княжьего двора. – Дознаются, учинят сыск и повесят на нас все грехи. У них разговор короткий: показнят Петрилу, да и нас заодно с ним! Вот чего боишься.

– Кому

те беглецы сейчас нужны? Кто будет из-за них сыск учинять, когда сегодня столько москвичей побито!

– Как же ты не разумеешь, что посекли не мизинных людишек, а именитых: слуг князя московского да еще какую-то знатную женку с детьми. Такое своеволие хану не любо. И как это наш Петрила оплошал? Уж я ему так верил, так верил. Не нужно было нам с туманами ходить (я о том Петриле не один раз сказывал); остались бы в Рязани либо в Коломне, землю для татар оберегая. Вот это было бы пригоже.

– Не должны Петрилу показнить, – неуверенно сказал Шило.

Впереди показалась громада проездной Боровицкой стрельни. Подле стрельни лежало множество побитых москвичей.

– Больно много их, – изумился Шило.

– Сегодня поутру вырваться из Москвы задумали. Татары их и приласкали, – молвил довольно Нерадец. – И перед рвом их побито изрядно. В полдень по мосту через ров пройти нельзя было. А сейчас расчистили.

Василько еще ниже нагнул голову, дабы видеть только узкую полоску земли. Как только он замечал под ногами убитого, шарахался в сторону.

«Отчего я так покорно иду за этими переветниками? – задумался он – Почему у меня нет желания бежать? Почему холопы Петрилы даже в мыслях не держат, что я могу скрыться? Может, потому, что презирают меня? Господи, сделай так, чтобы это был только дурной сон, либо покарай меня сейчас же! А может, это и есть дурной сон? Может, я сейчас проснусь, лежа у себя в горнице, позову Пургаса… Пургаса нет более в животе, и Федора, верно, нет, а Янка… Где она, моя любушка?»

К удивлению Василька, на посаде еще сохранились в целости иные подворья. Из раскрытых настежь ворот выезжали конные татары и посматривали на Василька. В их очах угадывался один и тот же недоуменный вопрос: «Отчего понадобилось брать в полон это измученное и окровавленное чучело?»

Глава 84

Василька подвели к избе, стоявшей на самой окраине посада. За избой – голое заснеженное поле. Здесь властвовал задира-ветер: тормошил обледенелые кудри Василька, норовил сбить его с ног, трепал заиндевелую сорочку, бросал тело в мелкую и частую дрожь. Нерадец, открыв дверь избы, подозвал его, схватил за шиворот сорочки и с силой толкнул вовнутрь избы. Василько ударился о стену, застонал и сел в изнеможении на пол.

– Молчи! – прикрикнул на него Нерадец, сделав злое лицо. – И без тебя тошно!

Нерадец и в избе находился в состоянии нервного гнетущего ожидания. Он то ходил от стены до стены, то делал круги вокруг середины избы, причитая: «Господи, спаси и помилуй нас! Как же это Петрила оплошал? Говорил я ему: сторонись именитых татар!»

Шило уселся за стол и, подвинувши к себе стоявший на нем закоптившийся горшок, стал есть варево.

Василько же постепенно отогревался. Он сейчас испытывал удовлетворение, что сидит подле нагретой печи. Ему показалось странным, отчего ранее он не ценил тепло солнца, печи, материнских рук? Отчего никогда не думал, что тепло не есть обыденный и почти дармовой дар, а есть Божья милость, которую нужно ценить?