Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
Он забегал по горнице, потом бросился на конник и, катаясь по нему, глухо выл. Осознание тяжести и непоправимости содеянного стало невыносимым. Жгучий ком лежал на душе и изъедал изнутри, гнал в поварню.
«Если в животе Янки не станет – не быть мне живу! Нельзя такому зверю ходить по матушке-земле. Коли перенесет она побои, на коленях буду молить о прощении. Все ей отдам: и село, и холопов, а сам последней затычиной подле ее ног буду. Если уязвлена будет шибко, сорочку последнюю продам, но подниму ладу на ноги!»
Лучина больше
Где могла находиться Янка? Она могла все так же лежать на полу. Хотелось крикнуть на все село: «Отзовись, Янка!», но убоялся Василько, что люди услышат его крик и, узнав о его побоях, будут судить сурово, но праведно.
Его глаза пообвыкли в темноте и стали различать неясные очертания предметов. Он заметил на лавке что-то белевшее и бугрившееся; на цыпочках подошел к ней и чуть ли не вскричал от радости.
На лавке лежала ничком Янка и мерно, едва слышно дышала. Василько бережно дотронулся до нее – раба ни звуком, ни движением не дала знать о себе. «Спит», – решил Василько и, опустившись на колени, провел ладонью по спине Янки. Он ощутил, как мелкая, едва уловимая дрожь побежала по ее телу. «Она не спит!» – возрадовался он.
– Ты бы на меня зла не держала. Прости великодушно. Сам не пойму, что со мной произошло, – робко повинился он.
– Уйди, уйди, лиходей! – устало прошептала Янка и едва слышно заплакала.
– Не гони, не гони, – взмолился Василько. – Дай слово молвить. Сам ведаю, что как лютый зверь с тобою обошелся. Никогда еще со мной такого не случалось. Сам дивлюсь…
Васильку хотелось, чтобы его покаянные речи утешили и разжалобили Янку, и, хотя виниться было непривычно и тяжело, он вновь заговорил:
– Уж как я свою вину искупить хочу. Хочешь, на свободу тебя отпущу? Хочешь женой моей быть? Ты не смотри, что я живу как затравленный зверь. То обида и досада меня придавили: ведь погнали меня, аки пса шелудивого, из города Володимера. Оттого и огрубел я сердцем, поистратил разум на кручину безмерную. Мне бы в челе полков ходить, ратной потехой упиваться, посвист стрел слышать, треск копейный… Недобрые завистники переняли желанный путь. Ты одна мне сейчас отрада. Не гони, дай надежду сердцу моему!
Не сказала Янка в ответ доброго слова, но и прочь не погнала. Василько поуспокоился, притупились стыд за содеянное и страх за жизнь рабы. Он опять принялся нежно поглаживать ее спину и не сразу заметил, как она уснула.
Тогда он осторожно пересел на край лавки и, сидя в ногах рабы, слушал ее ровное и едва уловимое дыхание. Замирал, когда она, шелохнувшись, стонала во сне; цепенел, когда ее дыхание обрывалось, и радовался, когда оно возобновлялось после глубокого вздоха.
Василько полагал, что, повинившись, сделал доброе дело и Янка должна простить его. Он решил поутру послать Павшу к матери крестьянина Волка, лечившей всю округу. Пусть старуха посмотрит Янку, обмоет ссадины, от боли заговорит… А он будет ту старуху кормить и в придачу барана пожалует.
Была глубокая ночь, но Василько не смыкал очей. Будущее уже не пугало его своей неопределенностью, оно обозначилось и казалось пригожим. Он верил, что поладит с Янкой и будут они жить в согласии.
Потекли медовые грезы. То Васильку представлялась Янка с их сыном на руках – счастливая, с чуть смущенной улыбкой, в бобровой шапочке и собольей шубке; затем крытый возок, в котором сидят он, она и малолетний сын; Пургас верхом на пристяжном коне покрикивает, посвистывает; налетевший ветер кружит падающий снег, норовит свалить возок набок, но им в возке тепло и уютно. То грезилось прощание: он отбывает на рать, и Янка выбежала на крыльцо в одной сорочке, уткнулась влажным от слез лицом ему в грудь…
Незаметно за добрыми видениями просидел Василько в ногах Янки всю ночь. Лишь под утро, когда пошла гулять по селу петушиная перекличка, он почувствовал усталость и, чтобы разогнать дремоту, спустился на двор.
Здесь все еще пребывало в затяжной глубокой спячке. С бездонного густо синего неба равнодушно посматривали звезды. Безветренно. Спокойно. «Вот так и надо жить – в тишине, не помышляя о многом, не возносясь, довольствуясь тем, что Бог дал. А нелепые страстишки, злоба, корысть и зависть – все это от лукавого, – размышлял Василько. – Вот и вся правда земли Русской! Нужно людей не обижать, беречь свой живот грозно. Нечто хорошо будет, если чада мои из-за моего небрежения не познают свободы?»
Василько утвердился в том, что определил свой дальнейший путь. Осталось только зажить по-новому. И порешил Василько перемениться.
Глава 13
Нужно было сделать первый и решительный шаг по новой жизненной тропе. Василько, поразмыслив, засобирался в Москву. Поездка в ближайший город показалась ему необходимой. Он желал удивить и расположить к себе Янку дорогим подарком и заодно навестить сестру; к тому же предстоял неближний путь, в котором ему будет отпущено довольно времени для глубоких раздумий, дерзких помыслов и приятных мечтаний.
Василько, наказав Павше седлать коня, зашел в поварню и возрадовался тому, что Янка была на ногах. Она посмотрела на него непривычно пристальным и осуждающим взглядом. На милом лице ни кровинки, нижняя губа припухла, а под очами легли темные тени. И вся она выглядела сгорбившейся, поникшей; делала все медленно, будто через силу, и даже заметно припадала на одну ногу.
«Что ты со мною сделал?» – такой упрек уловил он во взгляде рабы и виновато развел руками.
– Я в город собираюсь, – повесив голову, глухо сказал Василько, – куплю тебе предивное украшение.