Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
Изъяснялась она поначалу нехотя, словно сомневалась, стоит ли доверяться худому и болтливому Карпу, но, видимо, так много обид накопилось на душе, что женка не выдержала, и слова посыпались из нее, как грибы из дырявого лукошка:
– Тому Пургасу я бы худую овцу пасти не доверила! Вместо него царствует на дворе Янка, женка беспутная! Чтобы того, кто привез ее на гору, черти молотили без передыха три дня и три ночи!
Карп машинально вобрал голову в плечи: это он привез Янку.
– Без году неделя на подворье живет, а уже с ключом ходит! Где такое видано?.. Где?
Аглая повернулась
– Может, блуд творит с господином? – робко предположил Карп. Он попятился от Аглаи, опасаясь, как бы разошедшаяся, размахивающая руками женка в сердцах не ударила его.
– Бес его знает, с кем она блуд творит. Может, с господином, может, и с Пургасом?
Карп сокрушенно покачал головой. Его лицо выражало осуждение и удивление, но в душе он был несказанно рад, полагая, что, если Янка ходит с ключом, ему непременно быть сегодня сытым, а то и хмельным. Более внимать речам Аглаи не хотелось, ноги несли Карпа в хоромы.
Аглая уже и до Василька добралась:
– Нечто такой господин должен быть? Сидит в горнице и мед лакает, а как напьется, так давай вопить на весь двор (чудится ему какой-то упокойник) или разоденется, влезет на коня и давай скакать по снегам! Одной Янки ему мало, так он еще женку Савелия к себе на постелю кладет! А до пития и естьбы до чего охоч стал – с утра до ночи только ест и пьет! Как его от такого ненасытного обжорства не разнесло?
Карп все пятился и пятился прочь от Аглаи, слова которой услаждали любопытство, но сеяли в душе немалый страх. А ну как Василько услышит ее поносные речи; а ну как выскочит, как очи-то повыпучит… Тогда и Аглае быть битой, и ему не поздоровится.
– У других крестьян господа именитые, добрые, а у нас… тьфу!
Карп даже зажмурился. Чем более распалялась Аглая, тем решительней поспешал Карп. Вот он уже на крыльце – она пуще бранится, он уже у двери – женке невдомек, что ее никто не слушает, Карп одной ногой в заветных хоромах (шапку снял), а до его слуха продолжают доноситься негодующие вопли Аглаи:
– И чего он в ней нашел? Из худобы же вышла, сучка!
Глава 9
Карп не тотчас отыскал Янку в хоромах. Он плутал в темных и холодных переходах, крался, как тать, всматриваясь, вслушиваясь, вздрагивая от малейшего шороха. Наконец будто пахнуло теплом и снедью, горечью дымной. Карп остановился перед чуть приоткрытой дверью. Он всмотрелся в узкую дверную щель, заметил тускло освещенные округлую печь и край стола, немного приоткрыл дверь и заглянул вовнутрь. В глубине закопченной горницы увидел Янку. Она стояла спиной к двери, наклонившись над столом. Более в горнице никого не было.
«Так я в поварню попал», – возликовал про себя Карп и нарочно слегка кашлянул. Янка посмотрела в его сторону. На ее хмуром, озабоченно-задумчивом лице появилась приветливая улыбка.
– Не стой в дверях, входи! – пригласила она, жестом показывая на лавку у стола. Карп заробел. Чумазые стены поварни внушали трепет. Он боком вошел в поварню и стал невпопад кланяться то на темный угол, то на печь.
– Садись! – мягко настаивала раба.
Карп сделал несколько шагов, но тут же испугался своей отчаянной
– Присядь!
Карп уселся на самый краешек лавки – спину и голову держал прямо, мозолистыми руками прикрыл заплаты на костистых коленях. Но про себя неустанно повторял: «Ужо теперь я хлебушка откушаю…»
Янка вернулась к столу и встала так, что Карп видел ее лицо. На ней была серая длинная и просторная сорочка. «Бабьи сорочки что мешки – узел завяжи и что хочешь положи!» – вспомнил он пословицу.
На столе лежала коврига. Янка ту ковригу ножом резала. Как ни люб был Карпу хлебушек, но все же он невольно залюбовался рабой. Она со времени приезда на гору побелела, подобрела, черты ее лица смягчились, темные круги под очами поисчезли, а глаза, в которых Карп, когда вез женку на гору, разглядел несусветную тоску, посветлели и ожили. «Какая ладная и белая стала. На пользу ей пришлась поварня», – отметил Карп.
– С чем пришел, Карп? – голосок у Янки приветливый, нежный.
– Тебя проведать. Думаю, дай посмотрю, как моя крестница поживает.
Янка опять улыбнулась, и ее улыбка обожгла Карпа. Было в ней что-то притягивающее, душу увлекающее, печали разгоняющее. Карп почувствовал себя молодым и рожаистым молодцем; и восседал он не в поварне, а в тереме златоверхом – Янка же была не в убогой сорочке, не в сером повое, а в летнике, шитом золотом, и в венце, усеянном жемчугом…
Наваждение исчезло вместе с улыбкой Янки. Кроме сожаления, Карп ощутил зависть к тому, кто завладеет этой красой либо уже владеет ею.
Но хлебный дух помутил его разум, он проглотил слюну и сказал:
– Сегодня пошел я со двора, а чада мои как возопят на все село: «Отче, хлеба!», да рученьки ко мне тянут. Так я… – голос его дрогнул; он кашлянул раз-другой, шумно высморкался в полу овчины и гнусаво продолжил: – Порешил принять смертушку, ибо не в силах видеть страдания чад моих. В прорубь, чай, пролезу. Да напоследок надумал с тобой, красавица, попрощаться!
Здесь Карпу и впрямь стало так жалко своей незадавшейся жизни, что слезы сами по себе полились из его очей.
– Не тужи, Карпушка! Еще поправишься, – принялась утешать гостя Янка. Карп, закрыв лицо руками, плакал и приговаривал:
– Ох ты, головушка моя пропащая!.. И зачем только я на белый свет уродился?.. И как только носит меня мать сыра земля?
– Может, тебе хлеба дать? – предложила заметно смутившаяся Янка.
Карп замолчал и опустил руки. Янка взяла ухват, Карп решил, что она задумала пройтись тем ухватом по его бокам, вспомнил, как бил его Дрон, и весь сжался. Ни с того ни с сего заныли зубы.
Янка ухватом достала из печи горшок – и на стол его. Карп, почуяв долгожданный сытный дух варева, непроизвольно потянулся к нему всем телом. Когда же раба поставила подле горшка еще и кувшин с пахучим пивом, он поднялся и, как очарованный, направился к столу.
Карп не помнил, как садился за стол, плохо понимал, что сказывала ему Янка; он жадно ел и пил, а половину ковриги незаметно сунул за пазуху. Насытившись, Карп повеселел. С его напыщенного лица не сходила самодовольная улыбка.