Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
– Чем же ты кормишься? – спросил Василько.
– Да подаяниями.
– Не грешишь больше? – ужалил чернеца в какой раз Петрила.
– Как не грешить, пребывая в миру? Грешен! До хмельного пития зело охоч стал. Все нет душевного успокоения, воспоминания печалят, предчувствия тревожат. Одно только утешает: с той поры, как произошло со мной чудесное видение, я никого пальцем не тронул, худого слова никому не сказал, и все, что есть у меня, людям отдаю. Увы мне! Увы! Почему христиане о будущем не думают? Отчего призраками живут? Почему веселятся не красотами земными, а если ближнего обманут?
И слова чернеца, и сам чернец пришлись по нраву Васильку. Судьба чернеца немного напоминала его судьбу, а речи были непривычны и желанны.
– Приду, приду… Вот, поуправлюсь с работами и приду, – охотно откликнулся чернец на приглашение Василька посетить селишко.
– Какие работы? – изумился Василько.
– Обещал я Савелию лес рубить да свозить на подворье, скотницу убрать, конюшню подправить; совсем угол у конюшни просел.
Понял Василько, что недаром Савелий угощал чернеца.
Пока собирались в дорогу, стемнело. Пробовали разбудить Савелия, но крестьянин спал богатырским сном. Улька не отходила от Василька. Она то чистила его кожух, то поправляла ему пояс, то пеняла Пургасу, что господин худо одет. Васильку было неприятно ее обхаживания на глазах Петрилы и черница. Улька же совсем не хотела замечать ни состояния Василька, ни нагло посмеивающегося Петрилу, ни смущенно отводившего очи чернеца. Лицо у нее прискорбное, а в очах вина.
– Ты когда приедешь? – спросила она дрогнувшим голосом.
– Заеду как-нибудь, – буркнул Василько.
– Как величать-то тебя? – спросил он у чернеца. – Вместе просидели полдня, а имя мне твое неведомо.
– Федором величают, а в миру звали Филиппом.
Глава 7
Обратно ехали по оврагу. Все бы ничего, но увязался за Васильком Петрила. С его возком намучились: не единожды застревал он во сугробах. Пока до села доехали, из сил выбились.
А ночь стояла тихая, морозная. Проказницы-звезды бойко водили хороводы, а забияка-месяц лукаво посмеивался над ними. Снега стлались внизу синими волнистыми коврами. Там, куда на них падал робкий лунный свет, серебрилась искристая тропа. Огни, которые держали Пургас и рыжеволосый холоп Петрилы, бросали на снега вихрастые багряные тени.
Как приехали в село, спать завалились; уснули вповалку, все четверо, прямо в горнице. Проснувшись, Василько долго не открывал очей; надеялся, что Петрила отъедет не простившись, желал подняться, когда гостя уже след простыл. Но только он приоткрыл один глаз, Петрила уже стоит над ним, мытый, чищеный, разодетый.
– Вставай, добрый молодец! На дворе уже светло, – ухмылялся Петрила…
Василько, вежества ради, показал Петриле свое подворье. В конюшне хлопал Петрила Буя по упругому крупу, смотрел зубы, упряжь руками мял.
– Мне твой Буй еще во Владимире по нраву пришелся, – признался Петрила и предложил продать ему коня.
Василько, с трудом скрыв возмущение, поведал, что скорее продаст село и всех холопов, но коня при себе оставит. Петрила на миг помрачнел, затем охотно вспомнил, какая у него была пригожая кобыла вороной масти и как он продал ту кобылу с большим прибытком.
«Видишь, я свою кобылу продал и хожу сытый, в багрянце, а ты за коня держишься и в овчине обретаешься», – говорил его лукавый и осуждающий взгляд.
В погребе Петрила хвалил битую птицу и просил в дорогу потрошеных гусей. Пробовал Петрила меды стоялые и тоже просил их в дорогу. Василько недовольства не выказал, повелел Пургасу уважить докучливого гостя. Петрила сам гусей и мед выбирал, да при этом чинил немалые капризы: «Не надобен мне мед из этого бочонка, дайте из другого!»
Насилу Василько вытащил Петрилу из погреба и повел в мыльню.
– Как я в мыльне париться люблю! – обрадовался Петрила. – Побьешь себя веничком, разгорячишься и – в снег… После ляжешь на лавку, и такая истома берет, будто все тело иглами покололи. Ты веников каких припас, березовых али дубовых?
В мыльне Петрила сидел раскрасневшийся и распаренный, пил из ковшика мутноватый квасок, жмурился и кряхтел от приятности, рассказывал, что живут на белом свете языцы, считающие мытье великим грехом.
– Уверовали они, что от омовения грозы случаются и сила у людей убывает, – пояснил Петрила.
– Поди, завшивели они, и дух от них тяжек, – заметил Василько. Он не чаял, когда это омовение кончится; и гость ему опротивел, и мытье было не любо (только третьего дня с Пургасом парились), и жаль пития, брашну, гусей и сена.
– Пообвыкли, – молвил Петрила. – Видел я по утру девку на крыльце. Кто такая? – поинтересовался он.
– Раба, Янкой величать, – буркнул насторожившийся Василько.
– Хороша девка!.. Как улыбнется, так на душе светлей становится. Откуда у тебя она?
– Поп продал.
– Сколько запросил?
– Пять гривен.
– То поп продешевил. Этой девке красная цена десять гривен. Ты с ней милуешься? – спросил докучливый гость.
– Много будет ей чести, костиста больно и собой невелика, – нахмурясь, ответил Василько.
– Ты бы мне продал эту девку за десять гривен, – предложил Петрила.
«Так ты меня совсем без портищ оставишь. Сначала коня запросил, потом естьбы и пития, теперь на рабу перекинулся, а затем, не ровен час, и все село запросишь. Может, ты за этим объявился?» – подумал в сердцах Василько. Ему было неприятно осознавать, что, пока он присматривается к рабе, Петрила пожелал нахрапом завладеть ею.
– Не могу я эту куплю сотворить! – заупрямился он.
– На что она тебе? Ты же сам только что сказывал, что не лежит к ней душа, – не унимался Петрила.