Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
От нелегких дум Павшу оторвал отчаянный глас Пургаса:
– Что стоишь, как пень! Господина подними! Видишь, не в себе он!
Вдвоем Павша и Пургас кое-как подняли Василька, поволокли к коннику, уложили почивать.
– Ты, Пургас, почто мне зелья дал? – допытывался Василько. Но тут с ним приключилась икота. Он лежал с открытым ртом, и его лицо выражало удивление, ожидание икоты, досаду, когда изо рта вырывался короткий утробный звук, и мольбу избавиться от этой невесть откуда свалившейся напасти.
– Давай его на бок повернем, а то, не дай Бог, всю постель измарает… И сапоги
Глава 3
На следующий день пожаловал поп Варфоломей. Вот кого принесла нелегкая – явился незвано, негаданно. У Василька, как ему поведали о внезапном госте, даже челюсть пообвисла. Нечасто хаживал к нему поп, и посиделки с ним заканчивались для Василька душевной смутой. Василько не любил попа. Варфоломей совсем извел его докучливыми просьбами, постоянно напоминал своим существованием о собственных грехах и что придется за эти грехи держать ответ. Но более всего Васильку было не по нраву неприкрытое желание Варфоломея возвыситься над людьми, володеть ими. А отчего бы попу чваниться? Собой сух, седина в полон взяла, дворишко худой-худой; ведь, почитай, шестой десяток поменял, вот-вот к праотцам отойдет, но все упрямится, все лукавствует, свою правду навязать хочет.
Пока он решал, где и как встречать гостя, поп тут как тут. Приперся, напустив в горницу холод, и сразу креститься, поклоны класть да бубнить. А что бубнит, не разберешь: то ли Бога славит, то ли нелепицу бормочет. Василько и так чувствовал себя перед ним виноватым, а тут еще эта Янка…
Поп заупрямился, в красном углу сесть не пожелал, опустился на самый краешек лавки, стоявшей у стола.
«Черт с тобой!» – подумал Василько и уселся напротив гостя. Варфоломей поджал губы и засопел. Молчал и Василько. Его потянуло в сон, и он с трудом сдерживался от зевка.
– Кой день в церковь не ходишь, господин. Не расхворался ли? – спросил поп и пытливо посмотрел на Василька.
Василько смущенно прокашлялся и уклончиво ответил: «Трясавица мучает, особо по вечерам», – и от стыда опустил очи. Иные, творя многие неправды, учиняют хлопанье грудное, ор великий, жгут очами масляными, Василько же смущается, краснеет, и неловко ему, и стыдно ему.
– Молитвами, постом изгоняют немощь, – принялся поучать поп.
– Да я молюсь и посты соблюдаю, – поспешил заверить его Василько.
Поп посмотрел на икону, Василько тоже. На образе лежала приметным слоем пыль. Нечто виноват Василько, нечто он должен горницу прибирать? Это же Аглаи и Пургаса забота. «После ухода попа прибью этого песьего выродка Пургаса и Аглаю, старую сучку, тоже прибью!» – поклялся мысленно Василько.
– Вижу, тяжко тебе двор устроить, сын мой, – начал витиевато поп. – Аглая немощна, Пургас молод… Потому, сын мой, блюдя на твоей земле тишину, дал я тебе вчера женку. Она к тяжким работам привычна и молода, ее еще на много лет хватит. Доволен ли?
«Я твою бабу и в глаза не видел. Нужна она мне больно!» – подумал Василько, но вслух поведал, что доволен и что женка ныне в поварне сидит. Однако насторожился: поп ранее с ним так не говаривал. Частое упоминание «сын мой», и сама речь, в которой поучение заглушало почтение, резали слух. Так с володетелем не глаголют. Либо Варфоломей ведает злые помыслы недругов, либо решил, что отныне за рабу Василько обязан ему меру великую.
– Совсем захудал Божий дом: покосился, столпами подперт, церковный двор замело, христианам ни пройти, ни проехать, – пожаловался поп. Далее молвил тот докучливый поп, что в храме студено и у него в избе студено, и люди церковные мерзнут, все оттого, что дров нетути.
– Ты бы повелел с церковного двора снег убрать, и лесу привезти, и дров наколоть, – напоследок попросил он.
– Дрова берите с моего подворья, а снег сами уберете, – ответил Василько. Варфоломей вздрогнул и нахмурил брови, тронутые синевой губы мелко задрожали.
«Только молви слово дерзкое, враз выбью со двора и тебя, и твою бесстыжую бабу!» – решил Василько и замер в ожидании.
Поп, помолчав немного, уже с другой стороны принялся смущать Василька. Мол, Рождество не за горами и надобно ему, попу, платить рождественскую пошлину; да еще в село на праздник пожалует сам десятник, которого нужно будет кормить и одаривать. Василько поморщился, только ему десятника и не хватало. Тянул поп из него меха и куны с великим упрямством.
– А намедни мой сторож человека Воробья видел. Сказывал тот человек, что Воробей задумал прибрать наши пожни за рекой, – елейным голоском рек поп.
У Василька заныло сердце. Воробей был соседом сильным, сутяжным, донельзя охочим на многие задирки и лихости.
– Придет время, и Воробью хвост ощиплю, – похвалился Василько, пытаясь скрыть смущение. – Ты бы взял у Пургаса два сорока белок да куницу, – небрежно предложил он.
Варфоломей распрямился, помолодел, веселые искорки забегали в его повыцветших очах. «Ишь, как возрадовался на дармовое, не ровен час, взмахнет руками и полетит», – зло подумал Василько.
Поп громко чихнул, Василько пожелал здравие его голове.
– Не гоже поступаешь, сын мой! – строго молвил Варфоломей. – В чох веруешь, дьявольскому суеверию предаешься, а надобно добрые семена сеять в душах крестьян. Не по-погански ли поступают они? Если встретит кто свинью или чернеца либо черницу, возвращается… На господские праздники соберутся пьяницы с кличем возле храма и бьются до смерти да порты с побитых сдирают. Срамословие чинят, всякие игры, дела неподобные. А храм Божий пуст! Еще веруют в волхование, чародейство, блуд творят. На твоей земле сотворили капище поганское. Ходят к нему крестьяне, кланяются идолам, костры палят, скотину бьют! Ты бы повелел то капище разметать.
– Не слыхал я о капище.
– За рекой, за Савельиным лугом то капище находится, – уточнил поп.
– То не моя земля: межа лежит сразу за Савельиным лугом, а за межой начинается земля Воробья.
– На капище твои крестьяне ходят, – не унимался поп.
– Холопы мои не ходят, а крестьянам – путь чист. Коли начну их силой к вере принуждать, побегут они с моей земли. И мне будет тогда накладно, и тебе не по сердцу.
Поп пригорюнился, призадумался, его и без того невеликое нелепое лицо стало походить на засохшую сливу.