Злая Русь. Зима 1237
Шрифт:
И тогда померк свет в глазах Коловрата, придавленного погибшим Вихрем, перед самым концом успевшим встать на дыбы и закрыть хозяина от первого дротика… Но не от второго. Евпатий же, обняв верного друга за шею, последним усилием воли сумел воскресить перед внутренним взором миг, когда играл с дочками в снежки, сумел увидеть наяву их смеющиеся лица, залитые солнечным светом… И самым краешком затухающего сознания — ласковый взгляд несоизмеримо теплых очей Златы…
Потеряв вождя, сплотили ряды свои пешцы, ощетинившись копьями по кругу — явилась на поле боя уже вся тумена Батыя! Но не дрогнули рязанцы, никто не дрогнул, желая и дальше сражаться, покуда есть силы! Последовали они древней традиции русских воинов, что сохранится в веках: лучше смерть, чем полон!
Однако же сам хан остановил
На свою беду отпустили их монголы — похоронят рязанцы павших, а после вновь будут биться с ними, пока рука еще держит топор иль меч! И каждый из них заберёт по одной, а то и по две, а то и по три жизни ворогов, землю Русскую попирающих… Быль же о подвиге Коловрата переживёт века, навечно отпечатавшись в памяти народной!
Но все же интересно, а как бы поступил Евпатий, узнав, что семья его спаслась в дремучем рязанском лесу? Что верная и разумная супруга отправилась к отцу с детьми сразу после страшной вести о гибели русской рати на льду Вороножа? И что престарелый отец Златы, Любомир, ведомый сильной тревогой, в самую ночь перед нападением татар поднял родных, и увел их на лыжах в свою старую охотничью заимку? Детей погрузили на санки, и с дочкой вытянули их по снегу вдвоем… Заимка хоть уже и обветшалая, но печка в ней уцелела. А еду старый охотник намеревался добыть с помощью силков, да и стрелять из лука он еще не разучился…
Места, правда, в заимке было немного, всего на одну семью. Да и запаса еды нет. Но все же, отдохнув остаток ночи и полдня, Любомир вернулся к селение, желая забрать хоть немного зерна на санях, да поговорить с соседями. Может, кто захочет хоть какой шалаш соорудить рядом с ними в лесу, чтобы переждать в нем, коль степняки нагрянут? Однако же увидел он лишь страшное разорение… И упал на колени, принявшись истово креститься и благодарить Бога за то, что спас его семью, не дал сгинуть, послал томление сердечное, коему старик внемлил, а соседи, видимо, нет… После чего ушел старик в лес — и строго настрого наказал дочери и внучкам не выходить из чащи: незачем им видеть то, что татарва поганая с людьми русскими сотворила! Да и кто знает, вдруг вернутся в разоренную весь степняки?!
…Ведал бы о спасении семьи Коловрат, остался бы он с родными в лесу мирно доживать свой век? Или все ж не дала бы честь его воинская, да долг уже перед погибшим князем остаток жизни провести в мире и спокойствии?! Особенно после того, как не сумел он исполнить поручение Юрия Ингваревича, не сумел уговорить Михаила Всеволодовича Черниговского помочь рязанцам, как бы ни старался!
Да кто уж теперь узнает…
Глава 8
Дорогие друзья, в рамках антикризисной кампании я открыл книгу до 11 главы, но как оказалось, я имею право открыть в качестве ознакомительного фрагмента не более 40 % текста, о чем только сегодня узнал. Прошу извинить моих новых читателей за неудобства, но я вынужден ограничить доступ к роману до 8 (текущей) главы. Надеюсь на ваше понимание
Легонько вздохнув, я в очередной раз погладил шею скакуна — Буян как раз топнул копытом и негромко всхрапнул, намекая, что неплохо было бы уже и отправиться в дорогу! А то застоялись, заждались мы неизвестно чего… Тем самым верный жеребец в очередной раз доказал, что лошадям передается настроение их наездников — я и сам внутри сгораю от нетерпения и одновременно волнения перед встречей с Коловратом!
Скоро ведь уже должен появиться…
Сон о последней битве Евпатия, прославившей его в веках, был даже более ярким и реалистичным, чем предыдущие — проснулся я весь в поту, тяжело и хрипло дыша. Причем после пробуждения какое-то время не мог понять, где я нахожусь и что со мной происходит — серьезно, в первые мгновения показалось, что я дома, у себя, в своей постели… А пришедшее некоторое время спустя осознание того, что моя бренная тушка прибывает в стогу сена в начале тринадцатого века во времена, можно сказать, еще былинной Руси, заставило меня тихо взвыть от отчаяния!
Впрочем, в себя пришел я относительно быстро, обретя вскоре способность трезво мыслить и верно оценивать ситуацию. После чего принялся скрупулезно повторять в памяти отдельные фрагменты сна, стараясь запечатлеть в сознании и обмозговать каждый конкретный эпизод боя… И рассвет я встретил уже с легкой улыбкой на губах и полным пониманием того, что именно я скажу боярину и каков точный план действий!
Дождавшись первых лучей солнца, я с некоторым смятением вошел в дом. Так или иначе, но мама Егора должна была увидеть сына, хотя бы в последний раз — несмотря на все мое нежелании участвовать в чужих для меня семейных сценах. Чужих буквально… Но если вечером мне не хватило мужества и воли переселить себя, то после ночных дум появилось стойкое ощущение того, что сегодня у меня наверняка все получится!
И предчувствия меня не подвели.
Во-первых, мама уже не спала, а готовила мне еду. Причем пшенная каша со свининой у нее получилась невероятно наваристой, с густым мясным привкусом, от одной ложки которой у меня тут же обильно потекли слюни и заметно поднялось настроение! А свежезаваренный, горячий, но не обжигающий сбитень просто поразил насыщенным медово-ягодным-травяным вкусом…
С нетерпением приступив к предложенной трапезе и мельком присмотревшись к Велене (так зовут маму моего предка), я с неожиданной для себя грустью отметил, что немолодая уже на вид женщина (первенец у родителей, в то время как Кречет был последним), выглядит заметно старше своих сорока пяти — я бы сказал даже, что значительно старше пятидесяти. Сероглазая, с заметной сединой в волосах и уже испещренным многочисленными морщинами удивительно добрым лицом, она рано состарилась из-за выпавших на ее долю потерь и тяжелого физического труда — попробуй-ка вести крестьянское хозяйство в одиночку! На мгновение мне стало ее просто по-человечески жаль…
Н-да… Зато во-вторых, Велена оказалась немногословна и нетребовательна — за что я был отдельно ей очень благодарен, внутренне приготовившись к череде расспросов, причитаний и увещеваний. Но маме оказалось достаточно посидеть напротив, подперев щеку рукой и с довольной, нежной и одновременно с тем немного грустной улыбкой наблюдать, как быстро и с удовольствием я поглощаю завтрак — обжигаясь, дуя на варево и даже иногда чавкая! Это было и смешно, и мило, и немного неловко… Причем какой-то частью себя я действительно стал воспринимать совершенно незнакомую мне женщину своей мамой. Видать не вся личность Егора покинула его тело…
Вот сборы, правда, проходили уже в тягостном молчании — и улыбка на лице Велены таяла с каждым мгновением, пока я облачался в броню (перед Коловратом стоило появиться при полном параде!), пока седлал Буяна, пока собирал переметные сумки да цеплял к седлу бурдюк со свежей колодезной водой… Впрочем, торбу с овсом для коня я чуть позже отдал Захару — у нас с ним одна заводная лошадь на двоих, и он увел ее на ночь к себе. Итак вес поклажи вышел весьма внушительным!
А тогда, уже перед самым расставанием, мама принесла мне снедь в дорогу: пшенную крупу, вяленое мясо и несколько рыбин в отдельном холщовом мешке, увесистый шмат копченого сала, два добрых каравая хлеба, печеные яйца и репу, а также несколько луковиц. Я был сильно тронут ее заботой — хотя вроде бы все само собой разумеющееся, сын же… Коим я себя все-таки не ощущал. И уж совсем неловко стало, когда я, принимая из теплых, натруженных рук Велены провизию на ближайшие несколько дней, разглядел в глазах женщины готовые побежать уже бурным потоком слезы, едва удерживаемые видать, последним волевым усилием… Это было так… так горько и одновременно столь мило и по-доброму сердечно, что я уже без всякого внутреннего сопротивления обнял ее и вполне искренне произнес: