Зловещее светило
Шрифт:
— Эй, мужик, ты чего это вытворяешь?
— Да эта сволочь запалила все наши дома. Я сам видел!
Морфи, разинув рот, уставился на Фича:
— Это сделал ты?
Маленький человечек, не обращая внимания на здоровяка, не отрывал глаз от бараков, чудовищным канделябром горевших среди сосен. Фич все смотрел, а потом неожиданно гордо выпрямился, как прежде выгнув грудь колесом, в его глазах проступало былое игривое выражение.
— Возможно, это сделал я, — сказал он самодовольно, — и возможно, на поджог меня подвигло НЕЧТО. Как бы то ни было,
You’ll Always Remember Me
Steve Fisher
Цель и мечта писателей, получающих «грош за слово», — вырваться на оперативный простор глянцевых журналов с высокими гонорарами, издавать полнообъемные книги, а пуще всего — застолбить межу в Голливуде. Немногим это удавалось, а из самых удачливых мало кто смог превзойти Стива Фишера (1912–1980), писателя чрезвычайно плодовитого (почти 200 рассказов с 1935 по 1938 год), ставшего маститым сценаристом.
Из двух десятков книг, сочиненных им как под собственным именем, так и под псевдонимами Стивен Гульд и Грант Лэйн, наиболее знаменит роман «Я просыпаюсь с воплем», основа сценария классического фильма ужасов с Виктором Мэтьюром в главной роли.
Среди известных работ Фишера в кино — сценарии фильмов «На берегах Триполи», «Место назначения — Токио» и «Берлинский корреспондент». Из детективных фильмов выделяются «Леди в озере» и «Песня тонкого человека». Фишер является автором и более 200 сценариев таких популярных телефильмов, как «Старски и Хатч», «Макмиллан и Уайф» и «Барнаби Джонс».
Публикуемый рассказ не назовешь блестящим, этого от макулатурного чтива никто и не ждет, но тема его и через полвека остается злободневной. Как поступать с юными убийцами, еще не доросшими до судебной ответственности? Уильям Марч успешно развил эту тему в пьесе «Дурное семя», впоследствии экранизированной.
Рассказ «Ты запомнишь меня навсегда» впервые напечатан в мартовском выпуске «Черной маски» за 1938 год.
Ты запомнишь меня навсегда
Стив Фишер
переводчик — Юрий Балаян
Пуштон задудел в свою дуду, и я вывалился из койки вместе с постельным бельем. Подскочил к двери, распахнул и заорал:
— Заткнись! Заткнись! Заткнись!
Грохнув дверью, я зашагал вдоль коек и с воплем стал стягивать одеяла с тех, кто уже проснулся или еще спал:
— Подъем! Подъем! Не слыхали, что ли, Пуштон уже разгорланился!
Я вообще ненавижу горны да фанфары, но гаже, чем Пуштон дает побудку, и представить себе ничего нельзя. Конечно, я не выспался, всю ночь думал о том, что узнаю сегодня утром, чуть заснул — и на тебе…
Вернувшись к койке, я сгреб башмаки и обмотки, швырнул их перед собой на пол и принялся расстегивать пижаму. Спрашивать парней в моей казарме о том, что мне не терпелось узнать, бесполезно.
Вздохнув, я молча закончил одеваться и рванул в ротный строй. Батальон равнялся на подъем флага. Вот еще одна кретинская затея. Стой тут, мерзни на пустое брюхо, пока они натягивают на длинную палку полосатую тряпицу, а Пуштон надувает щеки, снова дудит, старается. Я утешал себя тем, что мог бы попасть и в гораздо худшую дыру, чем Военная академия Кларка, не будь у моего предка кучи денег и столько же влияния. Торчал бы в какой-нибудь гигантской школе-муравейнике, где тебя суют куда ни попадя, вообще ни о чем не задумываясь. Попал я в такую разок… Так что стой и не булькай.
Наконец, я дорвался до старших, хватая каждого то за ворот, то за рукав и вопрошая:
— Был вчера дома? Газету видел? Что с Томми Смитом?
Вот что я хотел узнать — что с Томми Смитом.
— Завернули, — проронил, наконец, один из старших.
— Губернатор отказал?
— Да. В пятницу вздернут.
Меня как молотом по затылку огрело. Слова застряли в горле. В животе как будто все перевернулось. Почему-то я уверен был, что смертную казнь ему заменят пожизненным. Ведь у них явно не хватало доказательств, чтобы его повесить.
Конечно, какое мне до этого дело, но он жил через улицу. Его забрали за то, что он воткнул нож в спину своего родителя, — в этом его обвиняли. И две его сестры остались теперь без отца и без брата. А это уже задевало и меня. Я втрескался в младшую, Мэри. Ей 15, на год больше, чем мне. Ну я ж говорил, я не какой-то недоумок из средней школы, меня и вундеркиндом можно обозвать.
И вот они вздернут Томми, а Мэри будет рыдать у меня на плече полгода, если не всю жизнь. Может быть, стоило бы от нее отделаться. Только женских слез мне не хватало!
Я стоял правофланговым сержантом в роте двенадцатилеток. Пошел марш с равнением на знамя. Настроение — хоть удавись.
Пуштон снова дудел. Я жег его взглядом. Ненавижу горнистов, а Пуштона и без горна трудно полюбить, очкарика толстомордого. Задница как воздушный шар, а башка словно прыщ. Физиономия как вчерашняя овсянка. А воображала-то! Велика шишка — горнист. А вышагивал как архангел Гавриил. Грудь выпятил, зад оттопырил…
Я глядел на Пуштона, но все мысли были о Томми Смите. В вечер убийства я наведался к Мэри, слышал часть спора Томми с папашей. Оба несли чушь собачью. Но папаша Томми так не считал, как и девица, на которой Томми собирался жениться. Я б сказал, что папаша этот на свете зажился, ему давно на тот свет было пора, старому придурку. Он и за мной со своей клюкой гонялся. Мэри говорила, что он по ночам бродил по дому да палкой своей стучал.