Злой город
Шрифт:
Но там, внизу, в полумраке, у подножия лесных великанов, через гиблое, местами заболоченное место, дышащее смрадными испарениями, в которое не забредает и зверь лесной, двигалась согнутая человеческая фигура в черном одеянии.
Удивленно качнули ветвями вековые чудовища, привыкшие пить силу из всего живого. Бывало, что забредал сюда медведь-шатун, одуревший от бессонной зимы, и коли не успевал убежать, то после выползал из урмана обессиленный. А то и тихо умирал, не добравшись до кромки урочища, чтобы после еще и своей гниющей плотью напитать корни деревьев и хоть немного утолить извечный голод черного леса.
Сейчас же другие, невидимые глазом корни со всех сторон протянулись к незваному
— Не боись, — прошептала бабка Степанида, останавливаясь. — С добром я пришла.
Она закрыла глаза и представила себе корявого древнего деда с бородой из пожухлой травы, с сучковатыми ногами, покрытыми зеленым мхом, с зелеными глазами без зрачков, горящими в полумраке урмана, словно болотные огоньки. Так оно всегда проще, когда в понятный образ облекаешь существо из иного мира. Хотя случается, что образ становится устойчивым, особо когда его представляют таким много народу — и в этом мире он обретает плоть и силу, которой его наделяют люди.
Раньше больше верили в лесных да озерных духов — и силы в них было более, и чаще они являлись людям, и помогали порой в благодарность за веру, что давала им жизнь и в этом мире тоже. Ныне же другая вера проникла в сердца людские — и терять стали силу древние сущности.
Однако бабка Степанида верила крепко. Потому и пришла в чащу, чуждую всему живому. Потому и говорила сейчас с ней, как со старым знакомцем, страшным для чужих своей мрачной силой.
— Здравствуй, дедушка леший.
Бабка низко поклонилась, коснувшись кончиками пальцев прелого ковра жухлой прошлогодней листвы.
— Здраа-вссс-т-вуу-й, — прошелестело в ее голове.
— Беда у нас, дедушка, — сказала бабка. — Вороги напали.
Ее глаза были по-прежнему закрыты, но образ стал четче, налился красками. От него веяло мрачным дыханием леса, гибельной мощью, таящейся в его глубинах. Многие, ох, многие путники, накопившие в душе пакости грязными своими делами, гибли в чернолесье кто придавленный сухим деревом, кто разорванный незнамо откуда появившейся стаей волков, а кто и просто споткнувшись о корень, да приложившись переносицей о другой — лес впитывал темное, словно болото. Другое дело, что человек с чистым сердцем часто мог безбоязненно пройти по урочищу — от светлой его души отворачивалась темная сущность леса, а молодая поросль, еще не погрязшая в тяжкой многовековой мудрости, щедро делилась силой — бери, добрый человек, лес большой, не убудет…
Степанида ощутила, как насупился леший. Что ему беды человеческие? Раньше, когда почитали, может, и помог бы. И то не всем. А сейчас что? Закружить, заморочить, увести с тропы да умертвить, высосав жизнь до капли — вот и весь прок от мелких живых существ с суетным разумом и жизнью, чуть дольшей, чем у бабочки-однодневки. И что ему чьи-то вороги? У него один враг — человек, что вырубает леса, выжигает их под пашни и пакостит там, где ест, куда по грибы да ягоды ходит.
Леший повернулся спиной и размеренной поступью направился прочь.
— Одумайся, старый! — крикнула Степанида. И откуда силы достало на два мира прокричать? — Не будет Руси — и тебя не станет, и леса твоего. Все огнем Орда пожжет, в степь свою превратит. А степные демоны тебя на щепки сгрызут.
Остановился леший, отмяк спиной, повернулся. Полыхнули болотные глаза ярко, но без злобы. Никак, понял чего? Проникся болью человеческой букашки, что
— Ччч-ем сссумеюууу — помогууу, — прошелестело-прогудело в ветвях.
— И на том спасибо, — произнесла Степанида. — Там мужичок ненашенский, раскосый такой, на твоем пепелище покопаться хочет, что-то свое поискать. Пусти его, подсоби, чем сможешь. Он, кажись, тоже за Русь душой болеет.
Колыхнулось недовольство в зеленых глазищах — то ль попросила, то ль приказала? — но смолчал леший. Лишь прошелестел:
— Хорошшшшоо…
— Благодарствую.
Бабка открыла глаза и вновь поклонилась лесу. А когда разогнулась, почудилось, будто мелькнуло что-то зелено-бурое меж стволов.
Степанида улыбнулась про себя. Не так уж слаб леший, как хочет казаться. Сказками, притчами, преданиями еще долго будет жить на Руси древняя сила, которая — как очень хотелось верить — тоже не останется в стороне перед общей бедой.
* * *
Вереница телег тянулась от ярмарочной площади к западной стороне города, где исстари селились купцы и иной народ, из тех, что побогаче. Дома здесь были выше и просторней, из-за заборов обширных дворов слышалось мычание, ржание, квохтанье и перебранка многочисленной челяди, замолкающая лишь с приближением ночи.
Телеги Игната были почти пустыми — все, что лежало на них, было роздано на потребу обороне города. Телеги Семена были куда полнее, потому как хозяин рассудил здраво — на кой воинам меха весною? Только мешать будут в сече. Потому, остановив кровь, текущую из носа и кое-как отскоблив подсохшую юшку с бороды, свернул Семен торговлю-раздачу быстро и сноровисто, и сейчас вместе с братом вел обший караван в купеческую слободку — благо дома рядом.
На хмурых лицах братьев застыла тяжкая дума. Говорить не хотелось. А чего говорить — ясно все. Но и молчать тоже было невмоготу. Есть такое свойство души человеческой — поговоришь об общей беде с товарищем по несчастью, вроде и полегче. Пусть даже от разговоров этих толку никакого — одно сотрясение воздуха.
Первым нарушил молчание Семен:
— Воевода людей послал оплывший за зиму ров глубже рыть, подгнивший обруб [80] править, склоны вала ровнять, надолбы [81] ставить. Что мыслишь? Поможет?
80
Обруб — бревенчатая обшивка для укрепления откосов крепостного оборонительного рва (старорусск.).
81
Надолбы — бревна, вкопанные в землю с наклоном вперед, иногда заостренные. Применялись в то время против коннииы противника (старорусск.).
— Супротив Орды? — горько усмехнулся Игнат. — Поможет. На час позже нас на копья взденут. В дальних странах видал я крепости — вернее, остатки крепостей, что были куда посерьезней нашей. Да только ордынцы сметали их с пути, словно пылинку. Невеликие были те остатки, скажу я тебе.
— И чего делать-то будем? — осторожно спросил Семен. Все еще не верилось ему, что налаженная, размеренная жизнь кончается и до конца ее остались считаные часы.
— Эх… — вздохнул Игнат. Потом поднял голову и, взглянув на тусклое весеннее солнце, остановился и зажмурился на мгновение. — Ехал домой, думал, родню увижу, отчий дом, отдохну — да снова в путь-дорогу. Эдак вот живешь-живешь и не знаешь, что твоя путь-дорога — вот она, закончилась…