Злой рок. Политика катастроф
Шрифт:
Именно в это время в Белом доме возник грубый слоган «Don’t do stupid shit» («Не делай глупостей»). (Вот что говорил Бен Родс, заместитель советника Обамы по национальной безопасности в сфере стратегических коммуникаций: «В Белом доме мы задавали такие вопросы: „Кто тут у нас устроил совещание о глупостях? Кто поддерживает глупости?“».) Позволив Владимиру Путину вмешаться в сирийский конфликт, Родс и другие называли это «подходом Тома Сойера»: «…если Путин хочет тратить свои силы на покраску заборов в Сирии, США ему это позволит»[1459]. В итоге сирийская гражданская война все продолжалась. Она привела к смерти более 500 тысяч человек, причем около половины из них были мирными жителями[1460]; число вынужденных переселенцев составило 13,4 миллиона человек – и 6,6 миллиона теперь жили за пределами Сирии[1461]. Кроме того, поток мигрантов – от двух до трех миллионов человек, среди которых были не только сирийцы, но и люди со всего мусульманского мира, улучившие момент, – хлынул в Европу. Эскалация конфликта имела серьезные стратегические последствия, и далеко не последним из них оказалось то, что Россия – впервые с 1970-х годов – вернулась в регион в качестве крупного игрока. Если вкратце, то невмешательство Соединенных Штатов в дела Сирии закончилось столь же плачевно, как и их вторжение в Ирак, – хотя, конечно, они сами потеряли намного меньше жизней и потратили
В этом была глубокая ирония. Еще в 2012 году, в ходе одного из предвыборных дебатов, Обама поддразнивал Митта Ромни, кандидата от республиканцев: «Восьмидесятые просят вернуть их внешнюю политику, потому что холодная война уже двадцать лет как закончилась». Обама ссылался на фразу Ромни, в которой тот назвал Россию «геополитическим врагом номер один»[1463]. В январе 2014 года, через год после своего избрания на второй президентский срок, Обама самодовольно заявил редактору журнала The New Yorker: «Сейчас мне даже не нужен Джордж Кеннан»[1464] – вспоминая о человеке, который создал стратегию «сдерживания» советской экспансии в годы холодной войны. Еще не закончился февраль того же года, а российские солдаты заняли Крым – и 18 марта он был присоединен к России. Бои за Донецк и Луганск, где сепаратисты, поддерживаемые Россией, захватили значительную украинскую территорию, продолжаются по сей день.
И все же самая масштабная катастрофа в те годы произошла не за границей, а в самих Соединенных Штатах. Когда Обама стал президентом, консерваторы считали его демократом с «левым» уклоном. Но именно под его руководством случился крупнейший социально-экономический кризис, который отчасти проистекал из финансового хаоса, доставшегося Обаме в наследство, а отчасти – из более долгосрочных тенденций. Меры, призванные поощрить восстановление экономики – особенно программа «количественного смягчения», предложенная ФРС, – косвенно благоприятствовали владельцам финансовых активов. Общая доля чистых активов, которыми обладал 1 % американцев – верхушка общества, – выросла с 26 % в первом квартале 2009 года до 32 % в последнем квартале 2016 года[1465]. Тем временем белые американцы из среднего и низшего классов столкнулись не только с экономическим застоем, но и с явлением, которое Энн Кейс и Ангус Дитон, экономисты из Принстона, окрестили эпидемией «смертей от отчаяния»: люди умирали от передозировки наркотиков, травились алкоголем, совершали самоубийства. Намного больше стало инвалидов и несчастных. Никто уже не был уверен в завтрашнем дне. Как писали Кейс и Дитон, если бы уровень смертности среди белых «понижался прежними темпами (1979–1998), на 1,8 % в год, то за период с 1999 по 2013 год можно было бы избежать 488 500 смертей»[1466]. На годы президентства Обамы пришлись три волны передозировки опиоидами (сперва – отпускаемыми по рецепту анальгетиками, потом – героином, а затем – синтетическими опиоидами наподобие фентанила), и эти волны оказались такими мощными, что уровень смертности от причин, связанных с опиоидами, который в 2008 году находился на отметке в 6,4 случая на 100 тысяч человек, в 2016 году более чем удвоился и составил 13,3 случая[1467]. С 2009 по 2016 год от передозировки умерло более 365 тысяч американцев. В каждом новом году смертей было больше, чем в предыдущем. Самой уязвимой оказалась возрастная группа от 25 до 54 лет: в ее пределах уровень смертности от передозировки составил 34–35 случаев на 100 тысяч человек, а общее число потерянных лет жизни приблизилось к показателям пандемии гриппа 1918–1919 годов[1468]. О том, что основным источником синтетических опиоидов и исходных компонентов для фентанила был Китай, говорили редко[1469].
И пусть даже СМИ почти не винили Обаму за то, что его кабинет не справился с опиоидной эпидемией, такие социальные тенденции во многом объясняют, почему в 2016 году Дональд Трамп, популист-аутсайдер, сумел сперва добиться выдвижения своей кандидатуры от Республиканской партии, а потом одержал победу над Хиллари Клинтон и занял пост президента. Его слова о том, что в Средней Америке творится «кровавая бойня», тронули сердца многих избирателей – особенно ключевого электората в северо-западных «колеблющихся» штатах, таких как Мичиган и Висконсин. Он искусно применял давние популистские клише, направляя народное недовольство не на банкиров, излюбленную мишень левых популистов, а на Китай (глобализацию), Мексику (иммигрантов) и на саму Клинтон, олицетворение богатой либеральной элиты, – на Клинтон, оторванную от тревог «настоящих людей» и язвительно заклеймившую половину сторонников Трампа как «корзину с отребьем… расистов, сексистов, гомофобов, ксенофобов, исламофобов – и дальше по списку»[1470]. Многие поклонники Обамы из бюрократических, академических и корпоративных элит были потрясены избранием Трампа. Самым очевидным проявлением ужаса, охватившего элиты, стали протесты – тот же «Марш женщин» 2017 года, примерно половина участниц которого, согласно одному опросу, не только окончила университет, но и имела степень бакалавра[1471].
Более умным и коварным шагом были постоянные пресс-конференции, нацеленные против Трампа, которые устраивали назначенцы Обамы. Джон Маквильямс, бывший инвестиционный банкир, ставший при Обаме специалистом по рискам в Министерстве энергетики, предупреждал публициста Майкла Льюиса о пяти угрозах. Ими были «сломанная стрела» (потеря или повреждение ядерной ракеты или бомбы); ядерная агрессия Северной Кореи и Ирана; атака на электрораспределительную сеть; и «пятый риск» – ослабление управления правительственными программами. Льюис объяснил, что пятому риску «общество подвергается в том случае, когда привыкает применять к долгосрочным проблемам краткосрочные решения… „Управление программами“ – это экзистенциальная угроза, о которой вы даже и не думали… Это инновация, которая никогда не претворится в жизнь; это знание, которого никогда не возникнет, поскольку вы для него уже давно не закладываете фундамента. Оно могло бы вас спасти – но вы ему даже не учились»[1472]. В общем, речь шла как раз о «неизвестном неизвестном» Рамсфельда. Но потому ли все пошло кувырком в 2020 году, когда разразилась пандемия COVID-19? Ответить «да» может лишь тот, кто имеет наивное представлением о механизме работы правительства. Ведь если кому и полагалось во всеоружии встретить китайскую угрозу, которую мог сдержать жесткий пограничный контроль, так именно администрации Трампа, любившей кордоны и не любившей Китай. «Уханьскому гриппу» предстояло стать идеальной катастрофой для президента-популиста.
Те комментаторы, у которых все в жизни удивительно просто, без колебаний обвинили Трампа в избыточной смертности в 2020 году, связанной с COVID-19. Несомненно, часть ответственности лежала на нем как на президенте. Но утверждать, будто Трамп мог избежать катастрофы в здравоохранении, – это все равно что сказать, что Билл Клинтон мог предотвратить разделение Боснии или геноцид в Руанде. Это все равно что уверять, будто Буш мог спасти Новый Орлеан от урагана «Катрина» или избежать финансового кризиса 2008 года, а Обама был способен по мановению руки окончить гражданскую войну в Сирии – или спасти сотни тысяч американцев от передозировки опиоидами. Все эти аргументы – лишь версии «ошибки Наполеона», о которой
Возвращение политики неприсоединения
Правда в том, что пандемия обнажила слабости всех крупных игроков на мировой сцене: не только Соединенных Штатов, но и Китая – и, если уж на то пошло, Евросоюза[1473]. Вряд ли это должно нас удивить. Мы уже отмечали, что эпидемии, как правило, плохо сказываются на больших империях, особенно если у тех «пористые» границы (вспомните правление римских императоров Марка Аврелия и Юстиниана). Если говорить о сдерживании заражения, то города-государства и маленькие национальные государства находятся в лучшем положении. Здесь есть важный момент, а именно отрицательный эффект масштаба, который проявляется, как только новый патоген вырывается на свободу. И все же Тайвань, Южная Корея, Сингапур, Новая Зеландия и (первоначально) Израиль – и это лишь часть некрупных стран, достойно совладавших с пандемией, – могут считаться не более чем современным эквивалентом городов-государств; но ни одна из них не претендовала на статус великой державы. Остается вопрос: для кого будет благотворной эта демонстрация, ясно показавшая, что в дни реального кризиса малое – прекрасно? Возможно, всеведущее китайское государство, все более «полицейское», доказало, что сдерживает пандемию намного лучше, чем все менее компетентная американская демократия. Но судьба Гонконга вряд ли хоть кого-то привлекла в китайский имперский паноптикум. И более того, центробежные силы, высвобожденные пандемией, оказались для монолитного однопартийного государства – по крайней мере в теории – еще более серьезной угрозой, чем для федеративной системы, которой и так уже требовалась некоторая децентрализация.
Киссинджер заметил: «Ни одна страна… не может одолеть вирус исключительно национальными силами… Пандемия вызвала к жизни анахронизм, и город с крепостной стеной возродился в эпоху, когда процветание зависит от глобальной торговли и мобильности людей». Тайвань не мог процветать в изоляции – как не могла и Южная Корея. «Решение насущных проблем, – написал Киссинджер, – должно в конечном итоге соединиться с видением и программой глобального сотрудничества… Помня об уроках, преподнесенных разработкой „плана Маршалла“ и проекта „Манхэттен“, США обязаны предпринять серьезные усилия… и защитить принципы либерального миропорядка»[1474]. Многим это показалось стремлением принять желаемое за действительное. В глазах большинства специалистов по международным отношениям репутация кабинета Трампа достигла дна задолго до COVID-19. Президент, словно шаровой таран, сокрушал те самые учреждения, от которых вроде бы и зависела мировая стабильность, в частности Всемирную торговую организацию и, совсем недавно, Всемирную организацию здравоохранения. И я уж не говорю ни о Совместном всеобъемлющем плане действий относительно ядерной программы Ирана, ни о Парижском соглашении по климату. И все же вполне справедливо будет спросить: а эффективны ли были эти инстанции и соглашения в свете основополагающей стратегии, выбранной администрацией Трампа, – вовлечением в «стратегическое соперничество» с Китаем?[1475] Если бы администрацию президента оценивали по ее действиям, предпринятым в связи с заданными целями, а не по тому, как твиты президента соотносятся с довольно мифическим либеральным миропорядком, то картина вышла бы совершенно иной[1476]. В четырех отдельных областях кабинет Трампа достиг в соревновании с Китаем определенного успеха – или имел шанс его достичь.
Первой была финансовая сфера. Много лет Китай заигрывал с идеей сделать свою валюту конвертируемой. Это оказалось невозможным, поскольку среди людей, владеющих богатствами Китая, наблюдался ограниченный спрос на активы за пределами страны. Не так давно Пекин решил усилить финансовое влияние, предоставляя крупные займы развивающимся странам; часть этих займов (хотя и не все) осуществлялась в рамках инициативы «Один пояс, один путь». Кризис, вызванный COVID-19, дал США возможность вернуть себе финансовое превосходство в мире. В ответ на жестокий глобальный кризис ликвидности, разразившийся в марте, Федеральная резервная служба создала два новых канала – соглашение о свопах и сделку РЕПО для иностранных и международных органов регулирования денежного обращения, – и благодаря этим каналам другие центральные банки могли получить доллары. Своп-линии уже существовали в Евросоюзе, Великобритании, Канаде, Японии и Швейцарии – и распространились еще на девять стран, включая Бразилию, Мексику и Южную Корею. На пике сделок сумма неуплаченных свопов составляла 449 миллиардов долларов[1477]. Вдобавок новый механизм РЕПО предоставил краткосрочный доступ к долларам для ста семидесяти иностранных центральных банков. В то же время Международный валютный фонд, подрывать деятельность которого администрация Трампа совершенно не собиралась, вполне успешно справлялся с лавиной просьб о помощи, поступавших от сотни государств, и отменил полугодовые платежи по долгам двадцати пяти странам с низким уровнем дохода (таким как Афганистан, Гаити, Руанда и Йемен). «Большая двадцатка» тем временем договорилась заморозить двусторонние долги семидесяти шести бедных развивающихся стран[1478]. Международные кредиторы готовились к череде реструктуризаций, дефолтов и пересмотров плана долговых выплат в таких странах, как Аргентина, Эквадор, Ливан, Руанда и Замбия, – и США оказались в гораздо более выгодной ситуации, чем Китай. С 2013 года общая сумма объявленных займов, предоставленных китайскими финансовыми учреждениями в рамках проекта «Один пояс, один путь», составила 461 миллиард долларов, что делало Китай крупнейшим кредитором растущих рынков[1479]. Недостаток прозрачности в этих займах – и отказ публиковать их положения и условия – уже давно вызывал подозрения у западных специалистов, особенно у Кармен Рейнхарт, ныне главного экономиста Всемирного банка[1480].
Конечно, можно было сетовать на то, что доллар господствует в международной системе платежей. Но придумать, как сократить его влияние, – это совсем другое дело[1481]. В отличие от 1940-х годов, когда американский доллар был готов заменить британский фунт в качестве международной резервной валюты, китайский юань, жэньминьби, в 2020 году еще и близко не подошел к тому, чтобы стать конвертируемым, на что указывали Генри Полсон и другие[1482]. Эксперименты Китая и Европы с цифровой валютой центральных банков совершенно не угрожали господству доллара. Что же до великих планов Facebook?, касавшихся криптовалюты Libra, то она, как заметил один остроумный человек, имела «столько же шансов вытеснить доллар, как эсперанто – заменить английский»[1483]. В середине 2020 года можно было сказать только, что США отстают и от Азии, и от Европы, и даже от Латинской Америки во всем, что имеет отношение к внедрению новых финансовых технологий. Но было сложно понять, как самая амбициозная альтернатива доллару – воображаемая восточноазиатская цифровая валюта, включавшая в себя жэньминьби, японскую иену, южнокорейскую вону и гонконгский доллар, – хоть когда-нибудь сумеет обрести материальный облик, если учесть, какие глубокие подозрения испытывали Токио и Сеул к финансовым устремлениям Пекина[1484].