Злой Сатурн

Федоров Леонид Александрович

Полуподвал, маленькая, как келья, комната… Здесь обитал Рыкачев. Небольшое мутное оконце скупо пропускало свет, и хозяин тотчас зажег шандал.

При неверном мерцании сальных свечей Андрей увидел висевшие на стенах карты, гору свитков, занявших почти весь стол, в углах — большие стопки книг.

Скинув на кровать мундир и шляпу, Рыкачев прошелся по комнате, пригладил парик с маленькой тугой косичкой, по-хозяйски осведомился:

— Есть хочешь? Да ты не красней. Я по-свойски. Смотри-ко, отощал как. Сам учился, знаю, сколько на харчи вашему брату отпускают.

Из стенного шкафчика он вытащил

краюху хлеба, миску с солеными грибами, пучок зеленого луку. Потом, что-то вспомнив, залез под кровать, достал связку вяленых лещей. Разложив припасы на столе, посмотрев на часы-луковицу, с удовлетворением отметил:

— Адмиральский час!

Из того же шкафчика извлечен был штоф. Хозяин до краев наполнил оловянную кружку и выплеснул в рот. Зажмурился, шумно выдохнул и вытер губы ладонью.

Ели молча. Рыкачев то и дело пододвигал к Андрею хлеб, рыбу. Когда стол опустел, смахнул с него крошки, прервал молчание:

— Василий Никитич, поди, зло на меня затаил, что я обещание свое не сдержал? А как получилось? По государеву указу сделали Навигацкую школу Морской академией и перевели в Санкт-Петербург. Ну и меня туда откомандировали. Порядки завели в той академии почище, чем в казармах армейских. Урок ведешь, а надзиратель с плетью стоит. Ежели кто из учеников нерадивость проявит, тут же его и дерут. Не по нутру мне такое пришлось. Я надзирателя взашей и выгнал из класса. Тогда меня самого из академии отчислили. С полгода бедствовал, совсем оголодал, хотел уж матросом на корвет двинуть, да встретил господина Брюса. Он и направил сюда, на Сухаревку, в математическую школу… Так крепко на меня Василий Никитич пообиделся?

— Нет. Только дважды и был здесь, наездом. Все куда-то спешил. Даже толком и поговорить не пришлось. А сейчас на Каменном Поясе казенные заводы устраивает.

— Вона! Высоко залетел господин капитан. Трудненько ему там доведется. Демидов-то надежду имел, что все тамошние земли ему одному отойдут. Мужик злой, и хватка у него крепкая. Попортит он крови Василию Никитичу.

С того дня стал Андрей частым гостем у Рыкачева.

После отъезда Василия Никитича не было близкого человека, с кем можно было бы отвести душу. А Никифор Лукич помогал разбираться в жизни, делился всем, что знал сам. В ясные темные ночи водил на верх башни, где стоял телескоп самого Якова Виллимовича Брюса, показывал мерцающие звезды, проплывающие планеты.

Для Андрейки мир знаний открывался все шире и шире. Уже не влекли буйные забавы товарищей — влекли книги. Знание латыни ко многому служило ключом… Особенно интересовала одна: «Гороскоп, или как по сочетаниям звезд и планет о судьбах человеческих решать надобно».

Рыкачев, которому Андрей показал «Гороскоп», презрительно засмеялся:

— Эта книга, как я своим разумом понимаю, писалась еще тогда, когда не токмо читатели, а и сам сочинитель в глубоком невежестве обретались. Закинь и не заблуждай себя.

Глава шестая

С самой весны стояла сухмень. Сквозь мглу, которой было покрыто небо, солнце просвечивало зловещим багровым пятном. Из-за Москвы-реки ветры доносили горькие запахи пожарищ. Улицы города наводняли толпы оборванных, изможденных людей, просящих Христа ради на пропитание. Ночами стали баловать, там и тут слышались вопли: «Ка-а-ра-ул!» Но городские пристава и будочники сидели в своих закутках, боясь высунуть нос.

На рынках и церковных площадях сновали какие-то люди, нашептывали дерзкие слова. Слухи один другого страшнее ползли по белокаменной.

В Тайном приказе день и ночь шли допросы и пытки, однако спокойней не становилось. В окрестных лесах хоронились ватаги беглых, и для поимки их снарядили два эскадрона драгун.

Не прошла и неделя, как драгуны очистили лес. Кого порубили палашами, кого навечно успокоили, расстреляв картечью из медных мортир. Оставшихся вылавливали и, повязав, привозили на суд и расправу.

Андрей шел к Рыкачеву на Сухаревку, когда повстречал колонну солдат, конвоировавшую пленных. На подводах сидели связанные, окровавленные люди. Собравшаяся толпа лавочников, мясников и кабацких сидельцев со свистом и улюлюканьем бежала за колонной, выражая радость при виде побитых и скрученных мужиков.

Андрею особенно запомнился один из пленных. В порванной кумачовой рубахе, с крепко стянутыми на спине руками, он посматривал на толпу прищуренным глазом. Из второго, заплывшего от удара, стекала тонкая струйка крови. Лицо одноглазого было бледно, во всем облике и в том, как высоко он держал голову, чувствовалась непреклонная и лютая ненависть к беснующимся от радости лавочникам.

— Видать, настоящего волка сострунили! — с удовлетворением рассказывал Андрей Никифору Лукичу. — С таким не дай бог в темном лесу повстречаться.

Рыкачев молчал. Вытащил из кармана трубочку с врезанным в чубук медным якорьком, набил табаком, закурил. Постоял около окна, сцепив за спиной руки, и, резко обернувшись, с сердцем проговорил:

— Чему радуешься? Чужое горе тебя развеселило? А может, тому мужику сейчас кости в застенке ломают, муку он терпит. За что? За то, что от лютого боярина утек. Ты деревню давно видел? То-то! А я недавно от новой столицы до Москвы проехал, насмотрелся, как народишко живет. Вовсе в разорение впали, детишки с голоду мрут. Царь воюет, а народ всю тягость на своей спине несет. Со всего подати берут: и с дыма, и с окна. Теперь вот еще подушные ввели. Баре последние жилы из мужиков тянут. А тут второй год неурожай. Смотри, какая засуха стоит, поля все выгорели. Куда мужику деться?! Только в бега и остается. Да ты разве поймешь? Куда там! Чай дворянская кровушка-то сказывается. Да еще какая, прадеды твои по правую руку у великого князя сиживали.

— Говорите такое, будто сами не дворянского роду-племени, — обиделся Андрей. — Дворяне — опора государству.

— Народ — опора, а не вотчинники. Эти только о обе думают. Они и при татарах жили припеваючи. А во мне дворянского только то, что под Коломной за мной ветошь числится. Было шесть душ крепостных, да я и тех сам на Дон отпустил.

Андрей сник, смущенно спросил:

— А у меня и пустоши нет. Выходит, я вовсе не дворянин?

— Если тебе желается, будь им. Только не чванься, простого человека уважай. Народ у нас темный, забитый, а дух у него сильный. Думаешь, шведу хребет сломал кто? Царь или генералы его? Как бы не так. Солдаты! Вот такие, как тот Ерофей, про которого ты рассказывал.