Злой умысел
Шрифт:
– Ну-ка, пойдем! – Он склонился и, схватив ее за руку, рывком поднял. – Поговорим у меня!
– Я не хочу… я… нет! – выкрикнула она и с силой высвободила руку. – Я не могу! – закричала она.
На этот раз он разозлился по-настоящему. Не станет он больше играть с ней в кошки-мышки! Только не теперь. И уж точно не нынче вечером. Нет смысла, нет необходимости. Она помнила, о чем просила ее мать. Глаза отца жгли Грейс, пальцы его сжались на ее предплечье еще сильнее.
– Нет, ты можешь – и ты сделаешь это, черт побери! Пойдем ко мне в комнату! Я сказал!
– Папа, пожалуйста… – Голос ее сорвался, она уже всхлипывала, а он продолжал тащить ее силой к себе в спальню. – Пожалуйста… мама!
Грейс уже ощущала стеснение в груди, дыхание ее становилось хриплым.
– Ты слышала, что говорила мама, когда умирала! – гневно бросил ей в лицо отец. – Ты знаешь, что она велела тебе…
– Ну
В первый раз за всю свою жизнь Грейс возразила ему! Прежде она лишь хныкала или плакала, но никогда не боролась с ним. Она умоляла, но никогда не спорила. Это было нечто совершенно новое – и это ему не нравилось.
– Мамы теперь нет здесь. – Грейс дрожала с головы до ног, но не отводила взгляда, лихорадочно ища в себе где-то в глубине души то, чего там прежде не было. Сил, мужества, чтобы противостоять отцу.
– Правда, ее больше нет. – Он улыбнулся. – В том-то и дело, Грейс. Нам не нужно больше прятаться – мне и тебе. Мы можем делать что захотим! Теперь начинается наша жизнь… наше время… и никто ни о чем не будет знать…
Он подался к ней, сверкая глазами, но она отступила. Тогда он обхватил ее обеими руками – и одним движением разорвал тонкий розовый нейлон до самого подола, потом сорвал жалкие клочки с ее плеч.
– Ну вот… это уже лучше… не правда ли? Этого нам не нужно больше… нам ничего не нужно… мне нужна только ты, маленькая Грейси… мне надобно лишь мое дитя, которое так меня любит и которое я обожаю…
Говоря это, он расстегивал брюки, и вот уже освободился от них, и от плавок тоже – теперь он стоял перед ней обнаженный.
– Папа… пожалуйста, – прозвучало долгим вздохом, полным горя и стыда. Она опустила голову, чтобы только не смотреть на него, хотя зрелище это было ей хорошо знакомо. – Папа, я не могу…
По щекам ее градом покатились слезы. Он не понимал! Она делала это для нее, потому что та умоляла! Она делала это годами – с тринадцати лет… с тех самых пор, как мать заболела и впервые была прооперирована. А до того он избивал мать, и Грейс слушала ее крики и стоны ночь за ночью, рыдая у себя в спальне. А по утрам мать, не умея скрыть синяки, рассказывала, как упала… или наткнулась на что-то в темноте… как поскользнулась… Но это не было тайной. Все они обо всем знали. Никто поверить не смог бы в то, что Джон Адамс на такое способен, но он был способен и на большее… Он колотил бы и Грейс, но Эллен никогда ему этого не позволяла. Она просто не сопротивлялась его кулакам, подставляя под удары собственное тело, раз за разом, и лишь велела Грейс запираться в спальне.
Дважды у Эллен случались выкидыши от побоев – в последний раз уже на шестом месяце. После этого она не беременела больше. А побои были страшными и жестокими, но достаточно умелыми и «профессиональными», чтобы синяки можно было скрыть под одеждой или же объяснить иными причинами, если этого захотела бы Эллен. А она с радостью делала это. Она любила его еще с юности – он был самым красивым парнем в городке, и Эллен понимала, как неописуемо ей повезло. Родители ее были очень бедны, и она даже не закончила школу… Она была красавицей, но знала, что без Джона просто пропала бы. Он всегда говорил ей об этом, и она верила его словам. Ее отец тоже поколачивал ее, поэтому, когда Джон впервые поднял на нее руку, это не показалось ей ни странным, ни тем более ужасным. Но дела у них шли все хуже, год за годом – и вот он уже грозит оставить ее, потому что она такая никчемная. Он– заставлял ее покоряться любому его желанию, грозя бросить… А Грейс подрастала и делалась красивее с каждым днем – и вскоре стало ясно, чего он хочет и на что придется пойти Эллен, чтобы муж не покинул ее. А потом Эллен заболела, и операция, а потом и химиотерапия сделали ее неспособной к полноценному исполнению долга супруги. И тогда он заявил ей напрямик, что если она хочет оставаться его женой, то придется придумать что-нибудь, чтобы он мог быть счастливым. Очевидно было, что сама Эллен больше не может дарить ему счастья, не в состоянии давать ему того, чего он так хочет. Но Грейс могла. Ей было тринадцать, и она была очаровательна.
Мать все ей объяснила, чтобы девочка не испугалась. Что ей следует кое-что сделать для своих папы и мамы – может, преподнести им подарок, помочь папе стать счастливым и помочь мамочке… Она просто станет частью их – а папа полюбит ее еще крепче, чем прежде… Поначалу Грейс не поняла, потом заплакала. Что подумают ее друзья, если узнают? Как сможет она заниматься этим с папой? Но мама продолжала твердить, что она должна им помочь… что она обязана… что мамочка умрет, если она ей не поможет… что папочка их оставит, что они будут брошены на произвол судьбы и некому будет о них позаботиться… Она рисовала перед девочкой ужасающие картины, она своими руками возлагала на плечики Грейс тяжкое бремя ответственности. Девочка согнулась под этим бременем, ее ослепил ужас того, чего от нее ожидают. Но они так и не дождались ее согласия.
…Той ночью они вместе пришли к ней в спальню, и мать помогала ему. Она сама держала Грейс, и мурлыкала ей какую-то песенку, и шептала, какая она хорошая девочка и как они любят ее. А после, когда они возвратились к себе в спальню, Джон нежно сжимал Эллен в объятиях и благодарил ее…
После этого и наступила пора настоящего одиночества для Грейс. Он приходил к ней не каждую ночь… нет, почти каждую! Порой она чувствовала, что вот-вот умрет от стыда, а иногда он делал ей по-настоящему больно. Она ни единой душе не проговорилась, и вот постепенно мать перестала являться вместе с отцом в спальню дочери. Грейс уже знала, чего от нее хотят и что у нее нет выбора. Когда она пыталась возражать, он бил ее – и вот постепенно она осознала, что нет ни выбора, ни выхода… Она делала это для нее – не для него. Она подчинилась, чтобы он больше не поднимал руку на мать, чтобы он не бросил их. Но всякий раз, когда Грейс была непослушна или отказывалась сделать все, чего он требовал, отец возвращался к себе и жестоко избивал мать, как бы дурно она себя ни чувствовала, как бы ни страдала от недуга. Это ломало волю Грейс, и она неслась стремглав, с диким криком, к нему и клялась, что сделает все, чего бы он ни потребовал. А он снова и снова делом доказывал, что это не пустые клятвы… В течение четырех лет он делал с ней все, что подсказывало ему воображение, – она была его рабыней любви, его покорной наложницей. Единственное, что сделала мать, – она достала ей противозачаточные пилюли, чтобы та не забеременела.
С тех самых пор как Грейс стала спать с отцом, у нее не стало друзей. Да и до этого их было не много – ведь она вечно боялась, чтобы кто-то ненароком не прознал, что отец бьет мать. Но когда они с отцом стали спать вместе, для Грейс сделалось невыносимым даже говорить с кем-либо из подруг или с учителями. Она была просто уверена, что они узнают – прочтут по ее лицу… или по телу… словно она страдала страшной болезнью, которая не гнездилась внутри, как у матери, а уродовала ее наружность. Страшной болезнью страдал на самом деле отец, но Грейс этого не осознавала. До сегодняшнего дня. Теперь она знала, что со смертью матери истек срок ее мучений. Это должно прекратиться. Она просто не могла… не могла бы больше, даже ради матери. Это было слишком, к тому же в той самой спальне. До сих пор он всегда приходил в комнату Грейс, силой заставляя ее впускать его. Он никогда не смел делать это с ней в их с Эллен супружеской спальне. Но теперь… теперь он словно хочет, чтобы она заняла место матери, чтобы она делала все, что делала та, и даже больше. Словно он хочет сделать ее своей взаправдашней невестой. Он даже говорит с ней нынче по-новому! Теперь все в открытую. Он хочет, чтобы она стала его женщиной.
А он глядел на ее тело, соблазнительно мерцающее в темноте, слушал ее отчаянные мольбы и плач – и все это возбуждало его еще сильнее. Он возвышался над ней, зловещий и страшный, сжимая ее в своих грубых объятиях, – и вдруг одним движением швырнул Грейс на постель. Как раз туда, где его умирающая жена лежала всего два дня назад. Туда, где она пролежала все годы их безрадостного брака.
Но на этот раз Грейс боролась, она уже решила, что не подчинится больше, и, уже сражаясь, еще отчетливее осознала, что безумием было думать, будто она смогла бы остаться с ним под одной крышей и надеяться, что кошмар этот закончится. Ей придется убежать, но сначала она должна воспротивиться и пережить все, что бы он ни учинил над ней. Она знала, что не может позволить ему вновь проделать это, просто не может. И пусть мама хотела, чтобы она была добра к нему, – о, она достаточно долго была добра! Она не может больше, никогда не сможет больше, никогда. Но, слепо молотя кулаками воздух, она почувствовала, как его могучие руки снова хватают ее, ощутила вес его тела. Он легко раздвинул ей ноги, и знакомая плоть вторглась в ее нутро, причиняя доселе не испытанную боль – подобной боли она и вообразить себе не могла! Какое-то мгновение ей казалось, что он убьет ее. Такого у них никогда не было прежде – никогда он не истязал ее так ужасно. Ей казалось, будто некий безжалостный кулак избивает ее изнутри, будто отец хочет доказать ей делом, что она принадлежит ему безраздельно, что он имеет право на все… Это было выше ее сил, и вот ей показалось, что она сейчас потеряет сознание – все поплыло у нее перед глазами. А он неумолимо свирепствовал, терзая ее груди, кусая губы, вновь и вновь грубо входя в нее. А она уже была в какой-то предсмертной истоме, и у нее осталось единственное желание: пусть он будет милосердным и убьет ее наконец.