Знахарь
Шрифт:
Всю ночь он читал, по нескольку раз перечитывая одни и те же страницы, содержание которых помнил почти дословно. Уснул он только под утро и проснулся поздно. Слуга подал завтрак и доложил:
— Пан хозяин на фабрике и просил поинтересоваться, не захочет ли панич побывать там?
— Нет, — покачал головой Лешек. — Но я попрошу позвать садовника.
— Слушаюсь.
— В оранжерее много цветов?
— Как всегда в праздники. Особенно розы в этом году удались.
После завтрака появился садовник, и они вместе прошли в оранжерею. Лешек указывал удивленному слуге все новые цветы и наконец сказал:
— Все
— Срезать?..
— Да. И упакуйте.
— А куда это?
— Я сам заберу.
— Так вы уезжаете?
Лешек ничего не ответил и направился к выходу.
— Извините, — остановился садовник. — Но вы велели срезать почти все цветы. Это не мое дело, только я не знаю, не будет ли пани…
— Хорошо. Прошу сказать об этом пани и спросить, не будет ли она возражать.
— Пани уехала на машине на станцию и вернется только к обеду.
— Значит, после обеда и спросите. Я тоже еду после обеда.
Лешек не сомневался, что мать согласится даже на большее опустошение оранжереи. Она, конечно же, сразу поймет, зачем ему нужны цветы.
Он вернулся к себе и стал писать письма. Самое длинное — родителям. Короткое и душевное — нескольким приятелям, официальное — полиции и наконец — пани Шкопковой. Это последнее было для него очень важным: ему следовало реабилитировать Марысю в городе.
Он закончил писать, когда в дверь постучала экономка, пани Михалевская. Вчера она не успела поздороваться с Лешеком, потому что была очень занята, как всегда перед праздниками. А сейчас, узнав, что Лешек уезжает после обеда, бросила тесто на милость повара только ради того чтобы увидеть пана Лешека и выразить свою радость по поводу того, что, благодаря Богу, она снова видит его здоровым. Она начала рассказывать, как вся округа интересовалась им, кто, что говорил, и кто, что сделал.
Лешек слушал ее болтовню, и ему пришла в голову мысль, что эта женщина, живая летопись всего района, определенно должна знать и то, о чем ему не хотелось бы расспрашивать в городке.
— Дорогая Михалеся, — обратился Лешек к экономке, — у меня есть просьба.
— Просьба?
— Да. Не знаешь ли… — голос его дрогнул, — не можешь ли сказать мне… где похоронили…
— Кого?
— Где похоронили ту… девушку, которая погибла в катастрофе?..
Женщина широко открыла рот:
— В какой катастрофе?
— Ну вместе со мной! — нетерпеливо ответил Лешек.
— Езус Мария! — воскликнула она. — Что пан Лешек говорит? Как ее могли похоронить?!. Та Марыся?.. От Шкопковой?.. Так она жива!
Кровь отлила от лица Лешека, он вскочил со стула и чуть было не упал.
— Что?! Что?! — спросил он прерывистым шепотом, так что испуганная Михалевская попятилась к двери.
— Клянусь Богом! — повторила она. — Зачем же ее хоронить! Она выздоровела. Тот знахарь вылечил ее, и его посадили в тюрьму, а она живет на той же мельнице, люди говорили, а наш Павелек, повар, видел ее собственными глазами… Боже! Помогите!
Лешек зашатался и упал. Испуганная экономка подумала, что он потерял сознание, но услышала рыдание и какие-то бессвязные слова. Не понимая, о чем идет речь и чувствуя собственную ответственность за припадок Лешека, она выбежала из комнаты, взывая о помощи.
В гостиной собралось все общество. Она вбежала туда и срывающимся от волнения голосом рассказала, что с паном Лешеком что-то случилось.
Однако не успела она закончить рассказ, как влетел сам Лешек. Пробежав через гостиную и не закрыв за собою дверь, он выскочил на террасу.
— Еще простудится! — простонала Михалевская… — Без пальто! Что я наделала!..
Лешек тем временем уже бежал к конюшням.
— Быстро запрягай! — крикнул он первому попавшемуся конюху. — Быстрее! Быстрее!
И начал помогать сам. Все пришло в движение. Из дворца прибежал слуга с шубой и шапкой. Пять минут спустя сани мчались по дороге в Радолишки, неслись как сумасшедшие, потому что Лешек отнял у кучера вожжи и гнал лошадей сам.
В голове шумело, сердце билось, как паровой молот. Мысли мчались безумным галопом, противоречивые чувства раздирали его душу. Его переполняло огромное, всеобъемлющее счастье и одновременно дикий гнев. Он готов был всем все простить, броситься в объятия своему злейшему врагу, и вдруг челюсти сводило бешенство. Его обманывали! Какой низкий, подлый поступок! Столько времени от него скрывали, что она жива! Он отомстит за это, отомстит без жалости!
И вдруг на Лешека накатывала жалость: сколько же она выстрадала! Наверное, ждала от него весточки, письма, признаков жизни. И постепенно теряла надежду, одинокая, покинутая, забытая в горе человеком, который клялся вечно любить ее. Ну разве не считает она меня теперь негодяем?..
Он заскрипел зубами.
— И все из-за них! О, этого он им не простит. А доктор Павлицкий получит по физиономии. Может, отрезать ему уши? Пусть помнит до конца жизни, что поступил, как шельма. А мать?.. О, она еще больше пострадает за свой омерзительный поступок. Он скажет ей так: — «Из-за твоего мерзкого вранья твой сын покончил бы жизнь самоубийством, но шила в мешке не утаишь. Поэтому знай: ты убила своего сына, во всяком случае все его сыновние чувства. Ты мне чужая и навсегда останешься чужой».
И больше он никогда не обмолвится с нею ни словом. Уедет отсюда навсегда, и сейчас же, потому что отца он тоже не хочет видеть. Как он мог покрывать вранье матери и молчать!
Вот она родительская любовь, черт бы ее побрал! Только подумать, как близка была последняя черта, ведь там, во Франции, он уже давно хотел покончить с собой. Тогда его удержало только желание выполнить последний долг по отношению к Марысе. Поэтому он ждал, поэтому возвратился сюда…
— Наверное, Бог руководил моими поступками…
Лешеку вдруг показалось, будто он проникает в тайну своего предназначения, будто ему предопределено свыше испытать большое, безмерное счастье. Грандиозность этого счастья он никогда не смог бы оценить по достоинству, если бы не страдания, если бы не безграничное отчаяние, которое отравой пропитало его душу.
И он подумал: в жизни ему постоянно сопутствовали радости, успех, благополучие. Он воспринимал все это как норму, как принадлежащую ему собственность, но не припоминал, чтобы хоть раз почувствовал благодарность, чтобы пробудилось в нем желание внести в обычно произносимую молитву хоть бы один благодарственный вздох. Неужели нужно пройти сквозь тяжкие испытания, чтобы научиться ценить то, что даруется Господом?.. Чтобы понять ценность этого дара, заслужить его? Чтобы созреть до такого счастья?..