Знакомое лицо

Нилин Павел Филиппович

– Хотя это правильно говорит Марья Ивановна, - согласился Бергер. Лучше, если вы меня снимете без книг. Просто я тут сижу или стою. Или даже, если хотите, я возьму гитару. Я играю на гитаре.

– Идея!
– оживился режиссер. Потом подумал и покачал головой.
– Нет, гитара не пойдет. Давайте сделаем так. Вы просто сидите за столом и что-то пишете...

– Я пишу письмо моей жене, - обрадовался Бергер.

– Нет, вы пишите что-то очень серьезное, - предложил режиссер.
– Перед вами раскрыта книга. Вы смотрите в нее и пишите.

Может быть, вы получаете заочное образование.

– Я и действительно получаю заочное образование, - сообщил Бергер.

– Значит, все хорошо. Садитесь!
– приказал режиссер.
– Я сейчас раскрою перед вами книгу...

– А Марья Ивановна?
– обеспокоенно спросил Бергер.

– Что Марья Ивановна?

– Что будет делать сейчас Марья Ивановна? Я бы хотел, если вы не возражаете, чтобы она тоже получилась рядом со мной. Нам бы так хотелось, если в семейной обстановке...

Режиссер посмотрел на Марью Ивановну, стоявшую в дверях, и ему опять показалось, что он где-то когда-то давно ее видел, встречался с ней.

– Марью Ивановну мы еще раз снимем вместе с вами потом, - пообещал режиссер.
– Вы вместе с ней будете резать сирень. Кстати, у вас прекрасная сирень. Я хотел бы получить в подарок букет.

– Пожалуйста!
– сказала Марья Ивановна.

Илья Наматов снял Бергера за столом, потом у куста сирени, как и обещал, вместе с Марьей Ивановной. И на этом съемки закончились.

– Очень жаль, что у вас нет собаки, - вздохнул режиссер, вытирая цветным носовым платком обильный пот с лица и с волосатой груди под распахнутой украинской рубашкой.
– Можно было сделать прекрасный кадр: вы ласкаете собаку. Мне вообще хотелось сделать такой лирический киноочерк "Инженер Бергер на заводе и у себя дома".

– Да я не инженер.

– Да, да, вы говорили. Но будете инженером?

– Наверно, буду, - сказал Бергер.
– Но только вы не ошибитесь и не напишите, что я уже теперь инженер. Это будет неловко.

Теща уже успела накрыть на застекленной веранде завтрак, поставила на проволочную подставку большую сковородку с яичницей.

– Милости прошу покушать.

Илья Наматов накинул на спинку стула свой кофейного цвета пиджак и уселся во главе стола.

– Садись, Петя, - пригласил он помощника и похлопал ладонью по сиденью соседнего стула.
– Им слава, - кивнул на тещу и Бергера, - а нам угощение.

В это время под окнами веранды захрустел песок. Наконец-то явилась запоздавшая Верочка. Красивая девушка в красивом, ярком платье, она шла, потряхивая пучком волос, туго стянутых на затылке.

– А это кто?
– взглянул через стекло Наматов.

– Наша соседка, знакомая, - сказал Бергер.

– Жаль, что она раньше не пришла, - улыбнулся Наматов.
– Мы бы и ее сняли.

– Я тоже так считал, что ее можно снять. Но вот видите, она опоздала, огорчился Бергер. И повернулся к Верочке.
– Заходи, заходи, хотя и с опозданием.

Режиссер привстал из-за стола, протянул ей, как подарок, пухлую руку, произнес неизменное: "Илья Наматов, режиссер" - и снова грузно сел на плетеный стул.

Марья Ивановна принесла из кухни еще одну тарелку, нож и вилку. Верочка принужденно присела к столу.

На столе стояли коньяк и маленькие рюмочки для коньяка. Бергер заботливо наполнил рюмочки.

– Нет, вы уж разрешите, я сам, - взял у него из рук бутылку Наматов. Я из рюмочек не привык. Фронтовая привычка. Законные сто грамм. Отодвинул рюмочку, придвинул стакан, налил полстакана.
– Выпью и больше не буду. Больше не требуется.

Выкатив маслянисто-черные глаза, он глядел теперь прямо на Верочку, отчего у нее проходила по телу легкая дрожь и она старалась смотреть в тарелку. Он глядел на девушку, словно хотел спросить ее о чем-то, и одновременно забрасывал в рот салат и куски яичницы, редиску и хлеб. Видно было, что грузное его тело нуждается для жизнедеятельности в громадном количестве пищи и процесс насыщения может продолжаться очень долго.

Сообразив это, Марья Ивановна снова ушла на кухню, чтобы изжарить еще сковородку яичницы, и добавить салата и подумать, что еще можно поставить на стол.

Вернувшись из кухни, она увидела, что режиссер, обещавший больше не пить, снова налил себе полстакана, и услышала его грустные слова:

– Вот так езжу по городам и селам, снимаю людей, прославляю людей. А уж про меня самого никто, наверно, никогда не напишет. Хотя жизнь моя - это, может быть, захватывающий кинофильм и роман с трагическими эпизодами...

Петя, помощник режиссера, тихий человек, придвинулся к Бергеру и прошептал на ухо:

– Вы ему больше не наливайте.

– А я и не наливаю, - шепотом же ответил Бергер. И, желая быть вежливым и гостеприимным, спросил вдруг замолчавшего режиссера: - Вы, что же, на фронте были?

– Я везде был, везде, - произнес Наматов. И в голосе его усилились грустные нотки. И глаза, большие, черно-маслянистые, чуть увлажнились. Не только на фронте, но и там, где, пожалуй, пострашнее фронта...

– Расскажите что-нибудь, - попросила Верочка, осмелев. И кокетливо взмахнула пучком волос на затылке.

А Бергер наклонился к Пете и спросил шепотом, кивнув на режиссера:

– Что же он может сделать, если еще выпьет?..

– Уснет, - сказал Петя.
– Даю слово, уснет. Тут же...

– Ну, это ничего, - улыбнулся Бергер.
– Это не страшно. Пусть в таком случае выпивает. Лишь бы не было скандала. У вас же с собой, как я понимаю, ценная аппаратура.

Наматов поднял стакан, поглядел на золотистого цвета напиток, раздумывая, и не выпил, а выплеснул его в широко открытый рот, будто у него пожар там, внутри.

– Мне не забыть один день моей жизни, вернее, одну ночь, - произнес он, еще не отдышавшись от выпитого и в упор глядя на Верочку.
– Короче говоря, это было в тысяча девятьсот сорок втором году...