Знакомство по объявлению
Шрифт:
Сегодня, выезжая из Бажиля, на плоской площадке перед спуском она нарочно заглушила трактор и вышла наружу. Просто чтобы полюбоваться пейзажем. Солнце сияло, все было белым-бело, а вокруг — ни души. На миг ей даже стало страшно, она говорила об этом со смехом, но признавалась, что действительно испугалась: такое безмолвие, такая пустота, как после какой-нибудь всемирной катастрофы. Она снова засмеялась и посмотрела на Анетту. Такие зимы у них редкость, успокоительно добавила она, теперь, может, лет десять или пятнадцать ничего подобного не будет. Зато на горнолыжных станциях в Лиоране и в Бессе — настоящий праздник, ведь последние годы снега совсем почти не было, они уж и не знали, чем туристов развлекать. И для растений снег полезен: уровень грунтовых вод поднимется, значит, в почве будет много влаги; ей об этом еще отец говорил, он тоже родился на ферме, только по ту сторону Люгарда, это еще выше в горах, прямо на плоскогорье; нет ничего лучше, чем хороший
Изабель все говорила и говорила, а Анетта слушала, убаюканная ее речью, изредка вставляя словечко-другое; ей было хорошо, и время незаметно текло, усмиренное. Потом она рассказала, как радуется снегу Эрик, как затевает буйные игры с собакой, и удивилась, как легко, сами собой, складывались слова; и добавила, что в первый день снегопада, выйдя из двери черного хода, не узнала Фридьера, как будто все — дом, двор, сарай, деревья — за одну ночь перенеслось в какое-то другое место. Неужели все это растает, неужели исчезнут эти снеговые толщи, эти плотные белые стены, которые снегоочиститель взгромоздил по обеим сторонам дороги? Анетта замолкала, и в залитой белым светом комнате становилось тихо; раздавался только слабый шорох — это Изабель потирала одну о другую ноги в голубых шерстяных носках; она держала их под столом и с равными промежутками проводила левой по правой. От этого звука на душе у Анетты становилось легко, и хотелось вдохнуть полной грудью.
Она знала, что, проводив Изабель, встанет на пороге задней двери и будет слушать удаляющийся шум старого мотора, а потом, поднявшись наверх, подойдет к среднему окну и станет смотреть на голые ветви буков, под которыми ползет, постепенно растворяясь в тумане, яркое красное пятнышко трактора. Потом перегладит белье, почистит овощи для супа и разложит на блюде куски шоколадного торта — то-то обрадуются Эрик и Поль, когда вернутся к полднику, после чего один засядет за уроки, а второй отправится на вечернюю дойку.
В начале второй осени Поль как-то сообщил, что в доме престарелых в Конда в почти столетнем возрасте скончалась мать Изабель, и Анетта сказала, что поедет вместе с ним на похороны. В церкви Люгарда, куда они взяли с собой и дядю Луи, собралось множество народу; и мужчины и женщины явились закутанные в толстые зимние одежки. Анетта все время ощущала на себе чужие любопытные взгляды: кто это там с Полем из Фридьера, жена, что ли, да не, не жена, подружка, сожительница, короче, баба его, с севера откуда-то, с мальцом приехала, да уж больше года назад, выходит дело, прижилась. Когда начался сбор пожертвований, Анетта, державшаяся за надежной спиной Поля и повторявшая все его жесты, поймала взгляд Изабель, и ее вдруг пронзило чувство, что она здесь — на своем месте, среди невысоких мужчин, комкавших в руках серые кепки, и женщин в меховых ботах, прижимавших к себе черные или коричневые прямоугольные сумки.
После Дидье с его хмельным дыханием, его капризной требовательностью, его пьяным храпом и его грубостью у Анетты возникло стойкое отвращение к плотской любви. На работе она не понимала других женщин, которые обменивались сальными шуточками и делились друг с другом хитроумными стратегиями завоевания мужчин. Она не принимала участия в этих разговорах, и ее оставили в покое, раз и навсегда причислив к разряду тех, кто получил против «этого дела» пожизненную прививку. Никому из приятельниц и в голову не приходило видеть в ней опасную соперницу; ее считали никакой, блеклой и неинтересной — не то что они, настоящие охотницы, умеющие не только захомутать мужика, но и удержать его возле себя. На самом деле они вообще не обращали на нее внимания — подумаешь, невыразительная блондинка, больше слушает, чем говорит, никогда ничего не рассказывает, не хвастает воображаемыми победами, не пьет, в междусобойчиках не участвует, за мужиками не гоняется, да и мужики к ней не клеятся, несмотря на то что у нее по сравнению с другими имеется довольно-таки крупный козырь — большая грудь. Иногда в речах этих женщин, в основном сослуживиц, проскальзывали горькие интонации, выдававшие их разочарование мужчинами и даже застарелый гнев, унаследованный от матерей, теток и бабок, вынужденных всю жизнь разрываться между работой и домом.
Анетта — единственная дочь у родителей и мать единственного сына — росла в семье, по которой катком прошлись две войны и послевоенный туберкулез, и никогда не ощущала себя своей среди женщин, каждая из которых была окружена многочисленной родней — братьями и сестрами, бабками и дедами, детьми и племянниками с племянницами. Всепоглощающая страсть, пронизывающая все тело наподобие электрического разряда, оставалась ей неведома, как и ее матери и обеим бабкам. На ярмарке плотских утех она слишком недолго была пригодным товаром, раньше времени убранная с витрины и задвинутая под прилавок. Иногда она задумывалась, почему это произошло, и вспоминала спокойный, без потрясений, брак родителей и свое собственное полудремотное детство и безмятежную юность — до болезни отца и знакомства с Дидье.
Уже на свадебной фотографии родители были похожи друг на друга — одинаково светловолосые, светлоглазые и белокожие, они смотрели с невозмутимой серьезностью и несмело улыбались, не разжимая губ. Вскормленная их ласковой надежностью, в двадцать лет она бросилась в водоворот безумия, связавшись с Дидье. Ничего другого она и не знала и уже в Невере, в ноябре, но особенно в январе, поняла, что с Полем ей придется все изобретать с нуля. В том числе и то, что касается жизни тела. Не учиться заново, не начинать с чистого листа, а именно изобретать.
В ноябре, в поезде, по пути домой, она вспоминала руки Поля, чей образ так и стоял у нее перед глазами и не покидал ее даже во сне. Широкие и живые, участвовавшие в разговоре, очень чистые, хотя и загрубевшие от работы — работы, о которой Анетта имела самое смутное представление. И вот эти руки будут прикасаться к ней — горячие, уверенные, ищущие; наверное, они слишком давно раскрывались навстречу чему-то желанному, но хватали только пустоту, они долго ждали и точно знали, чего хотят.
В январе, в Невере, после первой ночи, проведенной в крошечном и чересчур жарко натопленном номере отеля, Анетта совсем уже было отчаялась. Надо было притвориться, сделать вид, хотя бы из простой благодарности упрятать подальше свои сожаления — прекрасно понимая, что и он чувствует то же самое и тоже готов смириться с разочарованием. Все-таки это лучше, чем ничего, разве нет? На обратном пути, сидя в поезде, Анетта все покачивала головой, словно разговаривала сама с собой. Наверное, это и есть цена, которую придется уплатить, — и это смущение, и эта потная неловкость. Им ведь не по шестнадцать лет, и даже не по двадцать, они уже не дети, не юные влюбленные, не шальные от счастья молодожены, не баловни судьбы. Надо как-то устраиваться с тем, что есть. Может, они друг к другу привыкнут. Она-то точно привыкнет; привыкнет к этому спокойному и сильному мужчине, который согласен принять ее вместе с сыном, готов дать им возле себя место, и не на день-другой, а надолго, может быть, навсегда.
Только в июле, уже во Фридьере, Анетта по-настоящему узнала тело Поля — нетерпеливое тело мужчины, натренированное работой, которая не будет ждать: то дойка, то сенокос; тело мужчины, не устававшего сновать между пастбищем и коровником, его руки, торс, спину, живот и бедра; тело мужчины, привыкшего ласкать совсем другое — упрямую скотину, инструменты, мотки колючей бечевки и винты, не желающие выкручиваться из пазов разогретых механизмов. По вечерам, лежа рядом с Полем в постели, она кожей чувствовала, как из него вытекает напряжение целого дня сменяющих друг друга неотложных забот; он освобождался от него, словно скидывал изношенную одежду. Сквозь открытые окна лились одуряющие ароматы июльской ночи и неумолчное стрекотание цикад, и под эту музыку Анетта дала себя приручить. Ее уже не удивляла и не огорчала немногословность Поля; она поняла, что он говорит с ней безмолвным языком пейзажа, запахов, простора, лиц и жестов. Поразившее его самого красноречие, проявленное им в Невере, весь этот поток слов, захлестнувший их, завертевший и толкнувший друг к другу, здесь, во Фридьере, иссяк сам собой за полной ненадобностью. Как только они начали жить вместе, им стало не до разговоров; надо было учиться привыкать друг к другу, утром и вечером, касаться друг друга, узнавать друг друга и преодолевать взаимный страх. Как будто они стояли у подножия стены, которую им предстояло совместными усилиями преодолеть; ну да, они сами этого захотели: познакомились по объявлению, встретились раз и другой, приняли решение и затеяли всю эту историю. И вовлекли в нее ребенка, мальчика, Эрика. А еще — Николь и дядек, молчание которых вовсе не значило, что им все равно, о нет, они пристально следили за ними, гадая, чем все это кончится.
Потом, в тишине августовских ночей, в блаженные часы отдыха, Поль и Анетта вдруг обнаружили, что могут дарить друг другу радость, и разом освободились от всех своих старых страхов, словно сбросили с себя тяжкое бремя. Они ничего не обсуждали; да разве есть на свете слова, способные выразить чудо? Судьба преподнесла им дар, и они приняли его с благодарностью. Внешне в их поведении ничего не изменилось; даже любопытная Николь, у которой всегда была наготове пара-другая игривых шуточек, ничего не заподозрила. Что до дядек, то при всей своей бдительности к вопиющим проявлениям чужого счастья они предпочли осторожность и не позволили себе ни единого намека. Иногда Анетта ловила на себе — на обнаженных руках, затылке, груди, лодыжках — взгляд сына, но Эрик тоже не задавал ей вопросов.