Знакомство по объявлению
Шрифт:
Во Фридьере большущая, слегка поцарапанная машина Поля ввергла Анетту в испуг, уж больно непривычно было садиться в такую громадину, занимавшую слишком много места на дороге — и спереди, но особенно по бокам и сзади, там, куда не достигал взгляд, теряясь в бесконечности невообразимо длинного багажника. Тогда Поль предложил ей взять внедорожник «диана» допотопной модели практичного бежевого цвета, который шутливо именовал «каретой» и обычно использовал для сельскохозяйственных нужд. Музейную «диану», в салоне которой давным-давно отсутствовало заднее сиденье, зато стоял приятный запах зерна, соломы, влажной почвы, дерева, коровьего навоза, молока и точильного камня, отмыли до невиданной прежде чистоты и снабдили новыми чехлами. Утром 14 июля Поль провел с Анеттой короткий вводный урок, после чего с торжественной решительностью вручил ей ключи от «дианы» и потускневший образок святого Христофора, в незапамятные времена
Едва прибыв во Фридьер, Анетта поняла, что без машины здесь действительно никак не обойтись. Николь каталась на своей, дядьки — на своем, одном на двоих, почтенном «ситроене», который выводили из гаража в исключительных случаях, например для поездки в поселок на похороны, если, разумеется, приходили к единому мнению, что покойник или покойница достойны того, чтобы оба почтили церемонию своим присутствием. Если же они решали, что и одного из них будет достаточно, то его отвозила заботливая Николь, заодно посещавшая и мессу либо коротавшая время в своей «панде», слушая радио «Монте-Карло». Иногда, впрочем, она возвращалась домой, а к нужному часу снова ехала забирать старшего дядьку, который поджидал ее возле церкви или у входа на кладбище, приложив узловатую руку к парадной фуражке.
Если один из дядек брался за руль, то второй обязательно занимал пассажирское сиденье — поодиночке они не водили никогда, даже когда были моложе. В последние одиннадцать лет, с тех пор как был куплен «ситроен ВХ» цвета зеленый металлик с дизельным двигателем, каждое воскресенье, с одиннадцати до полудня, дядьки устраивали машине «разминку». Запускали мотор, принимавшийся утробно урчать в тишине узкого гаража, ворота которого предварительно распахивали на всю ширину; затем, после ряда сложных маневров и дерганий вперед-назад, необходимых, чтобы вывести автомобиль из служившего ему прибежищем закутка, после обмена громогласными указаниями и красноречивыми жестами — при этом один из дядек рулил, а второй исполнял роль семафора, стоя перед кроличьими клетками, — машина наконец медленно выкатывалась со двора. Эта церемония повторялась неукоснительно в любую погоду и любое время года, исключая дни особенно сильного снегопада; лишь действительно нешуточные сугробы могли отвратить двух бесстрашных стариков от исполнения привычного ритуала.
Далеко они не ездили и маршрута никогда не меняли; добирались до границы своих владений и зорким взглядом, почти не утратившим остроты, несмотря на необходимость поневоле распылять внимание, одновременно следя за дорогой, по которой, впрочем, они никогда не передвигались на скорости больше пятидесяти километров в час, окидывали угодья, проверяя, в каком состоянии земли, изредка — загородки выпасов и скотина. Все местные знали, что по воскресеньям с одиннадцати до двенадцати дядья из Фридьера выводят машину «на разминку»; если бы в очередное воскресенье они в четверть двенадцатого не миновали Козий мост, а пятью минутами позже не показались на деревенской площади, многие решили бы, что, наверное, началась война, а до их заброшенного кантона новость, как всегда, доберется с опозданием. Наконец, была еще одна деталь, говорившая зрителям о том, что все в порядке и волноваться не о чем, а заодно служившая подтверждением устоявшейся репутации двух чудаковатых квазиблизнецов: мало того что Луи и Пьер в своих воскресных вылазках садились за руль строго по очереди, они еще никогда не выезжали без Лолы. Псина царственно восседала справа от водителя, расплющив о стекло морду, а брат, низведенный до ранга пассажира, с удобством располагался посередине заднего сиденья.
Анетте «диана» пришлась по сердцу и, похоже, взаимно. До сих пор если она и водила, то только чужие машины, принадлежавшие мужчинам: сначала автомобиль отца, потом Дидье и вот наконец Поля. Не откладывая дела в долгий ящик, она начала тренироваться и довольно быстро вспомнила забытые, казалось бы, навыки; забытые тем прочнее, что в ее памяти они неизбежно связывались с мрачными вечерами, когда она везла домой в стельку пьяного Дидье, и хорошо еще, если он только изрыгал ругательства одно грязней другого, а не вырывал у нее из рук руль, бормоча заплетающимся языком, что, даже напившийся до бесчувствия, он все равно водит лучше ее; он мог бы быть автогонщиком, а чё, запросто, мог бы сесть за штурвал самолета или вертолета, да хоть бы и тяжелого бомбардировщика, ему это раз плюнуть, у них в семье все мужчины водилы хоть куда, а ты как думала, этому не научишься, не-е, с этим надо родиться, в трубку, говоришь, подуть, да хоть щас, не в первый раз, не напугаете, ну и что, что у него в багажнике пиво, всего-то три баночки, ну пусть не три, а десять, даже двадцать, кому какое дело, да пусть отбирают эти гребаные права, он все равно будет ездить!
Еще в Невере, только сев в тяжелую серую машину Поля —
Но в тот день, 14 июля, и во дворе Фридьера, и на выездной дорожке, и на голубом шоссе все вокруг было залито таким сиянием, а новехонькое утро дышало обещанием таких щедрот, что стародавний тошнотворный страх, как ни лез наружу из всех пор — а он лез упорно и настойчиво, заставляя ладони и спину покрываться липким жирным потом, — этот отвратительный страх так и не смог подчинить ее себе. На каменной ограде сидел Эрик с не отходившей от него ни на шаг Лолой, в огороде ковырялись дядьки, а из кухонного окна украдкой, как из засады, выглядывала Николь, неутомимая, неподражаемая Николь — признанная мастерица быстрой езды в своей безупречно чистой, без единого пятнышка «панде». Но главное, конечно, Поль. Он не догадывался и не должен был догадаться о ее мучениях, уверенный, что нет ничего проще, чем после перерыва снова сесть за руль, и, смеясь, говорил, что это — как езда на велосипеде, если один раз научился, то больше уже не разучишься, а при их жизни без машины никак, к тому же, если у тебя права с такой красивой фотографией, грех держать их в ящике стола. Анетта уже сама с трудом узнавала на этой фотографии себя двадцатилетнюю, робея перед собственным гладким и немного напряженным лицом с большими светлыми, еще не ведавшими страха глазами и целомудренной улыбкой на юных, свежих губах.
Анетта научилась узнавать издаваемые домом звуки. Она различала шумы, доносящиеся снизу, производимые Николь и дядьками: хрипение в трубах, когда они открывали или закрывали кран, назойливый посвист скороварки, кряхтение стиральной машины и тарабарщину из обрывков телепередач; у себя наверху они смотрели второй или третий канал, а обитатели первого этажа прыгали с первого по шестой, попутно включая то ТВ5, то один из итальянских, то кабельный новостной, то «Евроспорт»; дядьки, плененные прелестями дистанционного пульта, давили на кнопки с беспощадностью, удесятеренной наличием тарелки, — к несчастью для Николь, которая не могла посмотреть ни одной передачи, но молча терпела, поскольку распоряжалась священным устройством не она.
Вся жизнь дядьев и Николь была как на ладони; даже такой новичок в доме, как Анетта, вскоре уже наизусть знала все их привычки, включая манеру рассаживаться за столом: справа от Николь по-прежнему стоял пустой стул — бывший стул Поля, который никто так и не удосужился отодвинуть к стене. Место брата оставалось незанятым, как будто стул поджидал возвращения хозяина. Он словно давал понять: здесь никогда ничего не меняется и не должно меняться. Поль обязательно вернется, спустится вниз, сядет за стол вместе со всеми, и все снова станет, как было прежде. Спать и плескаться в душе он может наверху, это не возбраняется, но, проголодавшись, явится сюда, а как же иначе? Он привык, что о нем заботятся, что все всегда готово, что ни о чем не надо думать, не надо забивать себе голову заботами о еде, в силу какого-то атавизма считающимися исключительно женским занятием. А как он обрадуется, когда усядется на свое место, чтобы разделить трапезу не с кем-нибудь, а с кровной родней, чтобы наполнить желудок той же сытной пищей, что и все остальные, получая ее из рук сестры-кормилицы!
Дядья, выходившие к столу в застегнутых на все пуговицы рубашках, держали спину прямо и жевали медленно и методично; при желании по их одинаково жилистым шеям можно было проследить путь каждого проглоченного куска. Процесс еды не вызывал в них ни довольства, ни недовольства — они закидывали в себя пищу, как будто заполняли резервуар. Лишь десерт изредка удостаивался с их стороны скупой похвалы, услышав которую Николь, делавшая вид, что ее это ни в малейшей степени не интересует, воинственно взмахивала челкой и с шумом отодвигала стул, чтобы схватить с плиты неизвестно зачем срочно понадобившуюся тряпку или поскорее разлить по пузатым стаканам еще слишком горячий кофе.