Знамение времени - Убийство Андрея Ющинского и дело Бейлиса (Впечатления Киевского процесса)
Шрифт:
Эта перчатка, брошенная всей просвещенной России отсталыми, но, к несчастию, все еще имеющими силы, элементами нашей общественности, должна была быть немедленно поднята всеми теми, кто в свободе и демократизме видит все прибежище и силу для творчества и жизнедеятельности народа и общества.
Без уговора, без замысла, без организации, я бы сказал действительно стихийно, выходя даже из разных точек зрения, из разных взглядов на жизнь и борьбу за форму жизни, со всех сторон, везде и всюду, все почувствовали насущную необходимость соучаствовать в том общественном деле, которое связывалось с киевским процессом, с убийством Андрея Ющинского, с делом Бейлиса.
II.
В пути.
Когда в Петербурге я садился в поезд,
Вскоре, однако, обнаружилось, что очень многие из находившихся в этом поезде едут именно в Киев на дело Бейлиса,. Здесь ехали и стенографистки, и корреспонденты, и частные лица, имевшие и не имевшие билеты на заседание. {20} - Все равно, как-нибудь, что-нибудь будем слышать, что делается там, в зале суда!..
– говорили мне эти люди, не считавшие возможным заниматься обыденными делами в то время, когда там будет происходить тот суд, где подсудимый выступает в роли совершенно странной: только подумать, что в двадцатом веке у нас в России обвиняют человека в людоедстве!
– Нет, нельзя быть спокойным в это время!
– заявил мне весьма почтенный русский обыватель, стремившийся в Киев, чтобы хоть как-нибудь да присоединиться к общей печали, к общему протесту.
Стенографистки не перестают обсуждать, как им лучше организоваться, лишь бы записать процесс как можно точней, как можно правильней...
Под Двинском наш поезд долго был задержан той ужасной катастрофой, которая совершилась в этом месте в ночь с 22 на 23 сентября.
И несмотря на то, что все были напуганы и взволнованы страшным видом ужасной катастрофы, когда одного за другим несли раненых и убитых, вытащенных из-под обломков совершенно исковерканных вагонов и столкнувшихся паровозов, несмотря на это, когда мы тронулись и снова вошли в свою обыденную колею путешественников, мы все опять и опять продолжали бесконечные разговоры об этом кошмарном деле, поднимавшем, казалось, уже совершенно отжившие легенды, сказки, сплетни и средневековые наговоры г.г. сочленов святейшей инквизиции, столь тароватых к разысканию всевозможнейших религиозных "преступников".
Многие в пути читали соответствующие книжки, делали выписки, записи... Одним словом и здесь в поезде продолжалась очевидно та подготовка к процессу, которую, как оказалось, уже давно совершали многие и многие русские люди, не желавшие примирить в своем сознании этот ужасный кошмар с уровнем нашей общерусской культуры народных масс.
Когда мы приехали, Киев уже был совершенно заполонен тем общественным возбуждением, которое всегда столь благоприятно, столь пробуждающе действует на тех, кто в обыденщине, волей или неволей, потопил все свои стремления, чаяния и ожидания.
{21}
III.
Накануне суда.
Киев, охваченный трепетом ожидания судного дня, дня дела Бейлиса, накануне суда имел какой-то смущенный, взволнованный вид.
На улицах движение больше обыкновенного... То тут, то там собираются кучки народа и везде и всюду только и разговоров, что о предстоящем процессе...
Ежедневная черносотенная газетка "Двуглавый Орел", вышедшая экстренно, усиленно предлагается прохожим... Там, конечно, собран весь букет "истинно-русской" брани, который только возможен хотя бы и для низкопробной печати, брани, направленной особенно против евреев и против тех, кто, не обращая никакого внимания на всю эту бессильную и, главное, глупую, тупоумную злостность, твердо решил высказать то мнение но этому делу, которое соответствует действительности и исторической правде.
Редакция газеты "Киевская Мысль", являясь сосредоточением прогрессивных элементов города, давно не видала такого многолюдного посещения ее, как в эти дни. Все желают знать последние новости: как в городе? Спокойно ли всюду, или есть признаки наступающей беды?
Конечно, все с болью думают о той многотысячной еврейской бедноте, которая ютится там, на окраинах, всегда в первую голову подвергающейся опасности от натиска тех быстро воспламеняющихся элементов низов, на бессознательность которых так легко воздействовать желающим разыгрывать трагикомедию "народного негодования", и "расовой ненависти" и "религиозной вражды".
Но репортеры со всех сторон приносят утешительные сведения: все везде спокойно и полиция на чеку... Население обсуждает предстоящий процесс и повсюду заметны симпатии к невинно заключенному Бейлису: никто не верит в его виновность.
Прекрасный признак, почти предсказание, для подсудимого...
Но вот к вечеру мы узнаем о печальных случаях: на базарах заметно волнение, появились евреи, проявляющие явно болезненные признаки душевного расстройства.
{22} Переживаемые дни столь тяжко легли на и без того всегда потрясенную, всегда угнетенную психику еврейской массы, что наиболее нервные, очевидно, подошли к грани действительной болезненности... Нельзя не отметить, что почти одновременно обнаружилось несколько случаев прямого психоза: вот один из таких больных людей вошел на амвон Софийского собора и оттуда стал каяться народу, провозглашая новую веру... Его отвезли в больницу; он оказался совершенно потрясенным человеком, действительно больным...
Вот другой, изможденный старик, ходит по базару среди торговцев и толпы и разрывая одежду, обнажая грудь, плача и рыдая, взывает ко всем:
– Братья-православные, это я бедный еврей, убил дорогого Андрюшу... Ах, как мне его жаль!.. Ах, бедный мальчик!.. Зачем я тебя убил!.. Это я... я... убил Андрюшу... Братья-православные...
И его обступили, смотрят, дивятся на него... Многие знают старика, он тут же работал, что-то продавал, кормя себя и свою семью...
И "братья-православные", базарные люди, в сущности никогда не имеющие в своей душе никакой вражды ни к иной вере, ни к иной национальности, жалеют этого бедного старика, успокаивают его, утешают...
Кто-то догадался сказать ему:
– Что ты, что ты говоришь? Андрюша-то жив!.. Никто его не убивал...
– Жив?!.-с радостным ужасом воскликнул бедняга.- Так я...-задумался, что-то стал соображать, притаился и вдруг зарыдал... И снова, и снова мучившая его мысль стала давить, стала гнести его сознание и он, словно найдя что искал, опять воззвал к окружающим: - Братья-православные, это я убил милого Андрюшу; ах, как я его любил...
И плачет, и скорбит старик и бродит по базару из конца в конец, пока кто-то не взял его и не увел туда, в эти узенькие переулочки, окаймленные маленькими, грязными домишками, где ютится невероятная беднота, где жизнь очерчена последней чертой безысходности, где смерть так часто бывает желанной гостьей и истинной утешительницей скорбей... {23}
IV.
В суд!
Нет, нельзя больше сидеть дома! Что-то сосет сердце, тянет туда, в суд. Знаю, что никогда в первый день не начинается заседание вовремя. Знаю я, что суду еще так много надо исполнить предварительных формальностей и что там, на местах для публики, придется долго "бесплодно" сидеть, ждать, томиться... Но дома еще хуже... На улицах, в трамваях, в лавках, везде только и разговора, что о деле Бейлиса... Сегодня, как и вчера, "союзники" усиленно продают свой маленький, жиденький "Двуглавый Орел", где убитый Ющинский изображен на первой странице, лежащим в гробу, с язвинами на виске и лице, нанесенными рукой убийцы...