Знамение времени - Убийство Андрея Ющинского и дело Бейлиса (Впечатления Киевского процесса)
Шрифт:
Представители прессы не только русской, но и иностранной внизу и наверху заняли места, битком набившись {39} всюду, где только можно... Телеграф работает так, как никогда, кажется, еще не работал в Киеве. Какое-то лихорадочное чувство охватывает всех. Все волнуются, все чувствуют, что это не простой уголовный процесс, а нечто значительное и важное. Не о Бейлисе идет здесь речь, а о целом еврейском народе, и не только о нем, но и о всей русской культуре...
Я не знаю другого процесса, в котором такую огромную роль сыграла бы пресса своим ежедневным газетным обстрелом всего цивилизованного мира, который мы наблюдали в эти знаменательные тридцать
Здесь, в этом маленьком помещении на хорах, в поднебесье киевского окружного суда, в этом прокоптелом грязном судейском буфете и коридорах, здесь временно была развернута лаборатория общественного мнения. Отсюда кидались все сведения о процессе, все лозунги дня по отношению к этому делу, подчеркивались те или иные стороны его, давая возможность там, в столицах России и мира, в городах широкой провинции разрабатывать в редакциях общественные мотивы и побуждения, оценивая и переоценивая то или иное выступление, то или иное мнение общественных групп, представителей общественного мнения. И не думайте, что там, в Киеве, все было бесстрастно, хроникерски спокойно... Нет, там отзывались все направления, все страсти широкого политического горизонта, на который распространилось влияние этого небывалого процесса...
Я хорошо помню то смятение, почти ужас, который охватил черные ряды представителей мракобесной печати, когда разнесся сначала робкий слух, быстро окрепший, нашедший какие-то подтверждения и покатившийся, наконец, повсюду, как сама истина, слух о том, что Сингаевский сознался в тюрьме, что именно он и есть убийца Андрея Ющинского, и что он сейчас здесь, на суде, открыто признается в этом.
Ах, как забегали эти столь официально серьезные, {40} надутые, осанистые люди и людишки, приехавшие туда, в Киев, представлять из себя "истинно-русское мнение" русского народа, которому в сущности нет никакого дела до этих ставленников черносотенной печати, субсидируемой царским правительством.
– Неужели, неужели это случится?.. Неужели он сознается?..-волновался один из сей "стаи славных".
– Ведь это ужасно!..
– Что собственно ужасного видите вы в этом?
– ответил ему один из весьма хладнокровных политиков.
– Почему же? Это будет очень хорошо...
– Ах, да, вы все о справедливости, невинный не будет осужден, истина восторжествует...
– Ну, конечно, это будет только всем приятно.
– А чорт с ним, с этим подсудимым, будет он в каторге или на воле - мне безразлично!..
– Как? А что же для вас важно?..,
– Ри-ту-а-ла, понимаете, ри-ту-а-ла не будет, вот что ужасно!.. Нам нужен ритуал во что бы то ни стало...
– Ну, знаете, - ответил хладнокровный политик, - такой нужды я не только не понимаю, но и говорить о ней не хочу...
Вот видите, в чем нужда: нужен ритуал! Подай его сюда, да и только! Для чего это вам, господа, он потребовался?.. Неужели только для того, чтобы подтвердить несуществующими фактами ту безудержную болтовню о ритуале, которую вы развели с такой льстивой охотой, думая, что это очень модно, ново и мило?.. Неужели только для этого?.. Неужели у вас не хватило мужества сказать везде и всюду, что вы просто были введены в заблуждение, что это ошибка?.. Ведь, право же, это было бы не только честней, но красивей и сильней, чем то, что получилось в конце-концов из всех ваших смешных усилий и натуг.
Но мы думаем, что такое объяснение, весьма распространенное теперь, недостаточно. Болтовня болтовней... Но почему же не обратить ее в некую политическую ценность, раз она сама падает в рот, как манна с неба... Ну, вот и рады стараться... и перестарались.
Не раз во время процесса среди нас, журналистов, там присутствовавших, поднимались споры о значении и смысле {41} этого процесса и всегда с кристаллической ясностью обнаруживались сейчас же не только все симпатии и антипатии тех или иных политических групп, но даже оттенки политической мысли ярко звучали и в речах, и, конечно, в сообщениях всей пишущей братии, присутствовавшей там, в Киеве, в эти страдные дни дела Бейлиса: такое, несомненно, политическое значение имеет этот исключительный процесс.
Но я должен отметить, что общая беда и несчастие, обрушившиеся на культурную Россию вместе с этим процессом, дали возможность найти некоторые плоскости, объединившие, конечно, на время, и даже на короткое время, многие и многие прогрессивные и демократические элементы прессы, элементы народа и общества.
XIV.
Покушение на свободу печати.
Ошеломляющее впечатление произвело неожиданное заявление товарища прокурора с.-петербургской судебной палаты, присланного нарочито из столицы на процесс Бейлиса.
Товарищ прокурора Виппер недоволен всероссийской печатью. Он признает, что процесс Бейлиса-Ющинского - мировой процесс. Он признает, что им очень заняты в России, но в интересах справедливости, правды и истины он полагает, что необходимо обуздать печать и запретить давать не только стенографические, но и всякие вообще отчеты и статьи по этому делу.
Товарищ прокурора придумал все это основательно и даже статьи закона призвал себе на подмогу. Посмотрим же, что это за статьи? Прокурор назвал их три: 633, 645 и 699 Устава уголовного судопроизводства.
Что же в них говорится? Вот их текст: Ст. 633. "Судебное заседание по каждому делу должно происходить непрерывно, за исключением времени, необходимого для отдохновения". Ст. 645. "По проверке списка свидетелей председатель суда приглашает их удалиться в назначенную для них особую комнату и не выходить оттуда прежде вызова их к допросу. {42} При этом принимаются меры к воспрепятствованию свидетелям стачки между собой". Ст. 699. "Свидетели, высланные при открытии судебного заседания в особую комнату, призываются в присутствие суда порознь".
Вчитайтесь в них. Какое же отношение имеют они к поднятому вопросу? И вы увидите, что решительно никакого.
Если г. товарищ прокурора не желал доверять добросовестности свидетелей, несмотря на принятую ими присягу и клятвенное обещание показывать лишь одну истинную правду, то почему же, зачем же он согласился на предложение председателя отпустить их домой, а не оставил их в здании суда - если не всех, то, по крайней мере, главнейших? Если он боится гласности, если он видит в печати только "обработку общественного мнения", как угодно ему было заявить в суде о работе мировой прессы, что защитники совершенно правильно занесли немедленно в протокол, то почему же он перед началом процесса не ходатайствовал о закрытии дверей?