Знаменитость
Шрифт:
Но самое худшее ждало уже под занавес. Когда я понял, что недостающие две с половиной тысячи мне занять абсолютно не у кого – пришлось решиться на крайний шаг. Подловатость которого была так очевидна, что заставляла инстинктивно зажмуриться, каждый раз, когда настигало воспоминание, что я все-таки сделал это.
Я тайком снял последние деньги, остававшиеся у родителей на сберкнижке после июньского отпущения моих грехов. Подделал доверенность от имени отца. Подсунул ему чистый лист, наврав, что в институте спустили разнарядку – собрать подписи в поддержку африканских коммунистов, борющихся против режима апартеида. А потом стащил сберкнижку из немудреного тайника, где она хранилась – под салфеточкой на верхней полке серванта.
Некрасивая молодая кассирша с некоторым сомнением разглядывала листок изготовленной мною доверенности. Я стоял перед окошечком сберкассы, затаив дыхание и пытаясь изобразить то «надежное» выражение лица, которое – я знал – всегда нравится женщинам. Девушка подняла на меня глаза и тут же смущенно отвела их вниз – сравнить подпись отца на доверенности и в самой сберкнижке. Через секунду она уже поставила свою закорючку и передала документы дальше – на выдачу денег.
И уже на выходе из сберкассы, вместо облегчения, что проделка удалась – я впервые остро осознал, что сейчас прячу в карман все, что семья – обычные совслужащие – сумели накопить за всю трудовую жизнь. И единственный шанс не стать подлецом – все сделать четко и быстро. Выкупить Алешин долг, записать альбом, и вернуть деньги. До тех пор, пока родители не обнаружили их исчезновение со счета.
Вот такой ценой мне достались эти деньги. И права на ошибку у меня больше не оставалось.
– Еще две копейки есть? Телефон, сволочь, монетки глотает, – пожаловался подбежавший Алеша. – Ерунда какая-то, дозвониться не могу. Эй! Там моя очередь! Не занимайте аппарат! – завопил он и заторопился обратно, как только я выгреб из кармана всю мелочь.
Что-то у него явно не срасталось. И я мысленно ругнул себя за то, что в очередной раз имел глупость поверить, будто пьяница-певец способен организовать хоть что-то.
– Ничего не понимаю, – наконец, вернулся он, всем видом стараясь изобразить бодрость. – Друзья как сквозь землю провалились. Одним звоню – телефоны не отвечают, другие как назло на даче.
– Суббота сегодня. К тому же лето, – пояснил я. – Ну что, пойдем на вокзале загодя «лежанки» занимать? – зло спросил я Алешу, плюнул с досады, отвернулся и пошел к вокзалу.
– Куда ты! – он догнал меня и, запыхавшись, тряс за рукав. – Ладно, есть еще одно место. Не хотел там людей беспокоить, но раз уж так вышло…
– Алкаши в каком-нибудь притоне? – поинтересовался я.
– Ну, ты совсем меня не уважаешь, – обиделся он, перехватывая в другую руку свой непременный «Сандер Стратакастер». – Просто есть одно хорошее место. Там и накормят, и спать уложат. Это я тебе говорю! Ладно, хватит тут торчать, лови тачку…
– Ага, сейчас! – пообещал я, подхватывая сумку.
На троллейбусе до окраинного района, похожего на Черемушки, мы добирались больше часа. Кое-как нашли нужный дом и подъезд. Алеша позвонил в квартиру на пятом этаже. Из-за двери отчетливо доносился заманчивый запах готовящейся пищи. С тех пор, как утром в вагоне разносили чай с вафлями, у меня во рту не было и маковой росинки. Поэтому, когда дверь распахнулась, сначала я даже не разглядел женщину – слишком сильно дразнил запах чего-то горячего с кухни.
– Это же, как надо постараться, чтобы полтора часа ехать с Ленинградского вокзала?! – вместо приветствия бросила она с порога, низким, чарующим голосом, уверенным в своей женской притягательности. – Ну, входите! Картина Репина «Не ждали», – пошутила хозяйка.
– Машенька, здравствуй! Я те деньги, которые занимал – все про них помню, обязательно верну, – Алеша распахнул объятия, и чмокнул женщину в щечку, как-то необычно суетливо. – Сейчас у нас с Сергеем как раз серьезное дело намечается, – забормотал он, торопясь продемонстрировать меня хозяйке дома.
Женщина бросила на меня короткий, но тщательный взгляд. Словно быстро изучила сверху донизу. Но я не успел понять: понравился ей или наоборот.
– Наверное, голодные с дороги? – спросила она, даже не думая говорить, дежурное «очень приятно». – Деликатесов не гарантирую, но отличная яичница с помидорами как раз готова. А про деньги, ты бы уж лучше не заикался, – махнула она рукой Алеше. – Все ясно, не первый год знакомы. Проходите!
И женщина скрылась на кухне.
– Кто такая? – потихоньку поинтересовался я у Алеши.
– Маша Старкова. Когда-то начинали вместе в институтской самодеятельности. У нас был дуэт. Довольно популярный в студенческих общагах, – сообщил Алеша с ноткой грусти в голосе, осматриваясь, куда бы пристроить в прихожей гитару.
Я не стал дослушивать. Запах пищи неудержимо манил на кухню, куда нас уже пригласили. Небольшой белый кухонный столик был накрыт по первому классу, учитывая внезапность нашего появления. Белый хлеб и масло в масленке, розовые пластики колбасы и мельчайшие капельки влаги, выступившие на нарезанных, свежих огурчиках с первого взгляда вызывали приступы аппетита. На плите закипал чайник. А хозяйка уже извлекла из холодильника крепко остывшую бутылку «Русской» водки.
– Это просто чудо какое-то! – воззрившись на стол, развел руками Алеша. – Благодарность тебе, Старая, от лица всех голодающих…
– Да ты, никак, еще трезвый? Вот где настоящие чудеса! – улыбнулась она в ответ.
Маше Старковой было чуть за тридцать. Она не стеснялась ни полных губ, ни густых (не по моде) бровей, на которые, то и дело сваливалась темно-русая челка. Сзади волосы были стянуты в короткую косичку. Облегающая, тонкая футболка выразительно оттопыривалась на груди трафаретом «Deep Purple». Карие глаза смотрели насмешливым и оценивающим взглядом.
Если бы я мог хоть что-то знать о Маше до приезда в Москву, то мне стоило бы иметь в виду, что она до сих пор не научилась жить. Поэтому боль является ее обычным гостем. А темная кровь еще бурлит в ней и диктует свои страсти. Что водку она пьет умело, и уже слишком много. Мается желудком, обожая перец и уксус, и тайком глотает таблетки. Что умеет проявить настойчивость в оральном сексе. Всей душой презирает зонтики, и никогда не избегает доброй ссоры.
А в те минуты, когда Старковой случается быть счастливой и пьяной – она пляшет, закидывая руки за голову, с пристонами печатая дробь каблучками туфель. Но если в пьяных плясках допускает неприличие – утрами стыдится, места себе не находит. И во всех своих душевных ранах обвиняет только себя. Однако, вгрызавшимся бедам до сих пор было не под силу одолеть товарища Старкову. Видимо, в дни нашего приезда в Москву, она была лучшей женской особью к северу от экватора, как минимум. Но мне это не дано было сразу понять.