Знаменосцы
Шрифт:
Полковые разведчики гарцовали на черных лошадях.
Среди бойцов о марше ходили разные слухи.
— Я слыхал, что на Дальний Восток.
— Брехня… Идем на север, форсировать Дунай…
— Чего тут гадать: куда прикажут, туда и пойдем.
В огромном пустом гараже бойцы разложили костры. Ужинали, переобувались, сушили портянки. От нагретых ватных штанов шел пар.
Иван Антонович подошел к одному из костров, у которого сидели минометчики. Волна теплого воздуха мягко накатилась на него.
Среди минометчиков у костра сидели лейтенант Черныш и майор Воронцов. Прихлебывая чай прямо из закопченных котелков, присутствующие вели спокойную,
— …Знаете, как об этом сказал Михаил Иванович, — говорил майор: — Вы, говорит, явитесь домой новыми людьми, людьми с мировым именем. Людьми, которые сознают свое непосредственное участие в создании мировой истории.
— Чуешь, Роман? — толкнул земляка Хома. — Творец мировой истории!
— А они нас считали низшей расой…
— А мы и будем низшей, — говорит Хома.
— Что-о? — насторожился ефрейтор Денис Блаженко.
— Низшей расой, говорю. Потому что мы останемся на земле, а они закачаются на виселице. Разве ж то не выше?
Бойцы хохочут.
Маковейчик играет затейливым портсигаром.
— А ну, покажи свой трофей майору! — подзуживают его бойцы.
Маковейчик демонстрирует. Умный портсигар, щелкнув, выбрасывает готовую самокрутку.
— Здорово! — заблестели глаза у одного из пехотинцев, такого же молоденького, как и Маковейчик. — Только закладывай бумагу!
— Здорово! — говорит и майор, прикидываясь удивленным. — А ну еще!
Маковей с простодушной радостью щелкает.
— Домой повезешь? — спрашивают его.
— Я такой мизерии не повез бы, — говорит Хома. — Чи я беспалый, что сам не скручу себе цыгарки, най его маме! И вообще это выдумка, чтоб только глаза замазывать. Раз-два и уже заедает. Привезти — так мотоцикл!
— Или часы, — вставляет молоденький пехотинец. — Часов у них, как мусора.
— Все «роскопы» 22, — замечает Денис Блаженко, не отрывая взгляда от развернутой дивизионной газеты, которую держит в руках. — Штамповка.
— А сколько шелков, — бросает кто-то.
— Искусственные, — возражает Хома. — Только в воду — и расползаются… Разве мы слепцы? Мы все видим.
— Много у них всякой всячины, — задумавшись, говорит майор и останавливает взгляд на газете в руках Блаженко. На первой странице, у заголовка, изображен орден Ленина, которым награждена дивизия. — А вот скажите мне, товарищи, — Воронцов передает ординарцу пустой котелок, — скажите мне, у кого из них есть… ленинизм?
— Ле-ни-низм? — переспрашивает Маковейчик, ошарашенный этим неожиданным вопросом.
— Да, ленинизм. У кого из них родилось такое учение, которое, как солнце, осветило дорогу всему человечеству?
— Ни у кого.
— А у кого из них есть такое государство, — постепенно повышает голос майор, — которое устояло, как скала, в этакую бурю?
— Ни у кого.
— А у кого из них есть люди, которые, не сломав хребта, вынесли б все то, что вынесли мы с вами?
Бойцы сидели задумавшись. Даже в их молчании было что-то объединяющее. Видно было, что думают они не каждый про свое личное, отдельное, а про единое, одинаковое у всех. Это был момент той глубокой задушевности, какая так часто возникает у солдатского костра между людьми, прошедшими вместе долгий, тяжелый путь, сроднившимися в боях. И радости, и боли, и воспоминания, и перспективы давно уже стали для них общими, как бы семейными.
Черныш достал из кармана треугольник письма и, наклонившись к огню, развернул его. «Который раз лейтенант его
Это было первое письмо от Шуры Ясногорской, полученное Чернышом сегодня.
«Здравствуй, Женя, — писала она. — Лежу в армейском госпитале, в том самом, где когда-то сама работала и встретила Шовкуна. Здесь же и Саша Сиверцев, мы часто встречаемся с ним и вспоминаем полк. Полк! Сколько в этом слове для нас и тоски, и боли, и невыразимого очарования! Где вы теперь, Женя? В Будапеште ли, под Эстергомом или у Комарно? Мы каждый день думаем об этом с Сашей и никак не можем угадать: всюду, где самые тяжелые бои, там, нам кажется, и вы. Отсюда, со стороны, все предстает перед нами в каком-то особенном освещении. Каждый шаг нашего пехотинца кажется событием, достойным летописи. Женя, как я счастлива!.. Да, именно счастлива… Пусть тебя не удивляет, что после всего случившегося, я еще могу говорить о „счастье. Не думай, что я забыла что-нибудь или раны уже зарубцевались и не кровоточат. Нет, Женя… Золотая трансильванская сопка горит, не угасая, и не меркнет, не меркнет… И только величие того, за что он погиб и за что готова погибнуть и я, дает мне силы и ощущение счастья даже в самую тяжелую минуту. Потому что разве счастье это только смех и наслаждение, и ласки? Так представлять его могут лишь ограниченные люди, которые никогда не были бойцами и не имели своего полка и своего знамени. Разве такие мелкие «счастливцы» не достойны жалости? Это, Женя, ты знаешь лучше, чем я. Знаешь ты и то, как осточертела мне эта госпитальная кровать, эти процедуры и режимы. Хочется скорее освободиться от них и опять к вам, к вам, нога в ногу с вами…»
Во дворе послышалась команда:
— Офицеры, к комбату!
Евгений встал, пряча письмо. Воронцова у костра уже не было. Бойцы гасили огонь, выходили во двор. В темноте звучали короткие команды, строились подразделения. Пролетал снег. На западном берегу сквозь порошу метели пылали горы. Белели освещенные пожарами бетонные быки высоких дунайских мостов. Взорванные фермы опустились в багряную воду, словно пили ее жадно и никак не могли напиться.
— Знаменосцы, в голову колонны! — пронеслась команда командира полка.
Подразделения двинулись.
Они будут итти вначале среди темных ущелий разбитых кварталов. Потом выйдут в придунайские поля, занесенные снегами. Будут итти всю ночь, слыша канонаду и слева и справа на флангах. Будут итти прямо в нее, не колеблясь, сжимая верное оружие. Впереди взвод знаменосцев с полковым знаменем в жестком брезентовом чехле, с позолоченным венчиком на конце древка.
Офицеры на ходу будут поглядывать на компасы, светящиеся в темноте на их руках.
Будут итти, итти, итти…
Золотой венчик знамени, покачиваясь, будет все время поблескивать над головами бойцов.
Книга третья
Злата Прага
Двици поютъ на Дунаи, вьются голоси чрезъ море до Кіева.
I
Наступала великая весна.