Знамя девятого полка

Шел семнадцатый день войны.

Девятый сводный полк морской пехоты грузился в вагоны дачного поезда. На перроне было тесно, шумно и черно от флотских бушлатов.

Старшина 2-й статьи Иван Корнев стоял у подножки вагона, в третий раз прощаясь со своей невестой – чертежницей конструкторского бюро Елкой.

У них были совершенно одинаковые удлиненные серо-синие глаза в опушке густых черных ресниц, из-за которых их часто принимали за брата и сестру, и так же одинаково сосредоточенные

лица. Только волосы у Елки были темно-бронзового оттенка, а у Ивана – гораздо светлее загорелого лба.

– Счастья ты не забыл? – шепотом спросила Елка, чертя мизинцем какие-то значки и крестики на пыльной стенке зеленого вагона и ее отбирая у Ивана левой руки.

Иван поспешно схватился за карман бушлата. Каменный слоненок – крохотная смешная статуэтка – был на месте.

– Не забыл, Елочка.

– Ты береги его, Ваня!

Иван порывисто вздохнул и взял обе руки девушки в свою широкую ладонь.

Вокруг темной взволнованной речкой шумел дачный перрон.

Смеркалось, и золото матросских лент поблескивало буднично и тускло.

Невысокий широкоплечий моряк с нашивками капитана второго ранга на рукавах шел к головному вагону сквозь черно-синюю матросскую толпу.

Проходя мимо прижавшихся друг к другу Ивана и Елки, офицер серьезно и молча козырнул девушке и поднялся на подножку первого вагона. У него были светлые глаза, большой открытый лоб и совершенно седые виски.

– Подумай, узнал Андрей-то Федорович…– шепнула Елка. Она оглянулась по сторонам, разыскивая в толпе у вагонов и других моряков, списанных с давно знакомого ей корабля.

Вот смуглым профилем за мутным стеклом мелькнуло горбоносое лицо старшины Косты Джалагании, вот в крайнем тамбуре показались светлые усы и примятая бескозырка комендора Егора Силова… Весь «Мятежный», миноносец ее Ивана, был в этих пропыленных и скрипучих вагонах, которые должны были увезти моряков на сухопутный фронт.

– Ваня, а кем он у вас теперь, Андрей-то Федорович? – Елка кивнула вслед капитану второго ранга.

– Комиссаром, конечно. По старой профессии, гражданской еще войны. Он сам в штаб флота рапорт подал – остаться с нами…

Над перроном раздавались зычные команды старшин, звякало, сталкиваясь, оружие. Посадка подходила к концу.

Комиссар с подножки головного вагона оглядел поезд и что-то вполголоса доложил высокому седоусому полковнику, стоявшему в дверях тамбура.

Полковник повернул к нему свое худое, медное от загара лицо с запорожскими усами, сказал всего только одно слово: «Добро!» – и махнул рукой кому-то невидимому в хвосте поезда.

Сразу затрещал кондукторский свисток, и, печально и торжественно будя отзвук в тысячах сердец, завторил свистку корабельный горн у подножки головного вагона.

Иван и Елка поцеловались холодными строгими губами – это был их первый поцелуй на людях,– и Иван, перехватив рукой винтовку,

встал на подножку вагона. Шумно вздохнул паровоз, скрипучим шепотком заговорили вагонные колеса. Над звонко столкнувшимися буферами из открытых дверей задних теплушек хлынули ярые голоса гармоник и сразу подчинившая все посторонние звуки многоголосая песня о трех танкистах.

Елка, все ускоряя шаг, не отрывая руки от черного прута поручня, шла по дощатой платформе рядом с вагоном. Ее синие полные слез глаза снизу вверх смотрели на Ивана, а Иван, свешиваясь с подножки, твердил тревожной скороговоркой:

– Ты же под поезд попадешь, Лена. Ведь мы же не навечно. Все будет хорошо. Вот увидишь…

Она жалобно улыбнулась ему в последний раз и разжала пальцы. Словно только и дожидавшийся этого, состав рванулся вперед, и Иван, уже на полном ходу, вошел в тамбур.

Мимо текли дома, серые крыши пакгаузов, бесконечные составы, забившие все тупики и ветки Ленинграда Второго Варшавского.

В приморской сизой вечерней дымке, точно медный, тускло сверкающий шлем, стоял купол Исаакиевского собора, живым, теплым блеском выбивался из-за нагромождения крыш огненный язычок Адмиралтейского шпиля.

Иван, не отвечая на расспросы товарищей, полез на верхнюю полку. События последних дней теплой и грустной волной опять потекли сквозь его сердце…

Двадцать первого июня в полдень он встретил Елку «а самой середине Тучкова моста.

– Встреча на мосту к разлуке, – смеясь, сказала Елка. Она знала, что миноносец Ивана встал на капитальный ремонт и теперь они будут видеться чаще.

На углу Гребецкой и Большого, в толчее под солнцем, девчонка продавала гвоздику.

Иван выбрал тогда два самых больших цветка.

– Ваня, смотри, какие слоники! – пораженно вскрикнула Елка, останавливаясь перед витриной «Уральских самоцветов».

Семь одинаковых яшмовых слонов паслись на зеленом бархате среди нагромождения пепельниц, пресс-папье и сердоликовых заколок для галстуков.

Иван тут же взялся за медную скобу магазинной двери.

– Куда ты? Оставь, пожалуйста! Это же глупость, безделушка…

Но Ивана не обманешь – восторженные нотки, минуту назад прорвавшиеся в голосе Елки, еще звучат в его ушах.

В магазине, несмотря на полдень, прохладные сумерки, цветные смягчающие шорох шагов дорожки на полу, полное безлюдье. Магазинчик напоминает языческую кумирню – столько в нем всяких больших и малых истуканчиков, высеченных из камня черепах, птиц и прочих литых и точеных фигурок.

– Пожалуйста, дайте нам пару слонов. Только одинаковых и одного цвета,– солидным тоном говорит Иван.

– Какого размера? – улыбается в ответ пожилая продавщица.

Только сейчас они видят – слонов целая полка. Крайний справа величиной со взрослую кошку, а левый свободно уместится в Елкиной ладони.