Знамя девятого полка
Шрифт:
– Шмелев, черт возьми! – резко прикрикнул командир полка.– Что вы там возитесь? Неужели не ясно? Вы и трое матросов выносите знамя. Оно должно быть спасено. Пехоту мы отсечем. Сейчас же уходите. Приказываю. Уходите в лес!
Опять плотным сплошным грохотом ударил пулемет – словно где-то рядом пустили с брашпиля тяжелую якорную цепь. Кисло пахнуло бездымным порохом и едкой бензиновой гарью из-за окна – там, гудя и слепо тычась в поваленные заборы, кружилась охваченная чадным пламенем вторая подбитая танкетка.
Шмелев
– За мной марш!
Но голос его сорвался. И, шепотом ругаясь, так, как уже давно не ругаются в советском флоте, протягивая руку вперед, словно ослепнув, капитан-лейтенант первым вышел из дома.
Матросы, не оглядываясь, побежали за ним.
За их плечами в промежутках между пулеметными очередями доносился глуховатый страстный голос:
– Цинки подтаскивайте сюда. Капитан, пошевеливайтесь! Ленту, быстро! Поднимаются немцы…
А пойма за огородами поросла иван-чаем и белыми облачками кашки, и гуси, словно продолговатые фарфоровые бусы, были нанизаны на ее дальнем краю. Война еще не коснулась этой ярко-изумрудной низинки. По самой ее середине проходили жиденькие, потемневшие от сырости мостки, узкая тропка в жизнь для четверых, предопределенная им стариком-полковником.
Шли, не оглядываясь, быстро. Только поскрипывали мостки.
Где-то за поселком, у горба высотки, по пояс закрытой кустами верб, все учащеннее и ближе хлопали выстрелы и урчали танковые моторы.
Вдруг стертые расстоянием человеческие голоса вмешались в железную разноголосицу боя.
– За Родину… город Ленина-а… ррр-а! – поднялось над высоткой и сникло, захлебнувшись в скороговорке заторопившихся пулеметов, в лязге танковых гусениц, в глухих взрывах ручных гранат.
– Андрей Федорович третий батальон в контратаку поднимает. Догорает полк… А мы уходим! – отчаянно вскрикнул Иван Корнев.
– Нэ играй на нэрвах. Пры чем мы? Служба, – хмуро огрызнулся Джалагания, сзади наступая на пятки Ивана.– Иди, пожалюйста, скорей. Приказано жить – живем. Прикажут умирать – умирать будем.
– Служба ли, судьба ли… а командир вот остался… Гордый старик, – чуть слышно сказал за плечами Егор Силов и глубоко вздохнул.
Где-то сзади, за домами лесного поселка, за березовым перелеском, один за одним четыре раза подряд тяжело всколыхнуло воздух взрывной волной, и опять, точно вызванное к жизни этими четырьмя вздохами, плеснулось:
– За город Ленина-а… ррра-а-а!
– А мы уходим… – опять угрюме буркнул Иван Корнев.
– Чтобы вернуться… – неожиданно резко сказал идущий впереди Шмелев. – И действительно, не играйте на нервах, старшина. Думайте лучше о деле…
…Самолет на бреющем полете прошел над самым лесом.
Отчетливо виднелись черно-белые кресты на крыльях и стеклянный куполок кабины. Моторы буксующих грузовиков ревели где-то совсем рядом. Немцы были кругом.
На первой же остановке в придорожной канаве Иван Корнев достал из брезентовой сумки новенькую фланелевую блузу, форменку и тельняшку и, встряхнув, протянул весь свой запасной гардероб Шмелеву.
– Переоборудуйтесь, товарищ капитан-лейтенант. Да рвите козырек. Ленточка-то, правда, с бригады траления.
Шмелев помедлил только одну секунду – его жизнь, привычки, гордость и самолюбие моряка и офицера больше уже ему не принадлежали. Знамя, спрятанное на груди, теперь полноправно распоряжалось его судьбой. Без слова он сбросил бушлат, китель и осторожно натянул на себя через раненую голову полосатый тельник рядового.
…Казалось, постороннее всему, далекое небо было измалевано широкой и спокойной кистью. Синева просвечивала сквозь жиденькие белила облаков.
Иван Корнев, спотыкаясь, прыгал с кочки на кочку. Болото хватало его за ноги – все труднее было выдирать сапоги из сырого мха. Встречные кусты преграждали ему дорогу, своими птичьими лапками цепляясь за черное сукно.
Шли упрямо на северо-восток, к Ленинграду. По-волчьи, след в след.
Определялись примерно – «по зеленой лоции»: по муравейникам, по тянувшимся на юг, к теплым ветрам, мохнатым лапам елей, по замшелости стволов, по солнцу.
Но лес читался трудно, как книга, написанная на чужом языке: без компаса и карт был он непроходимее самого туманного моря. Стоял он молчаливо, насуплено, глухо-вековечный свидетель, ни о ком не дающий показаний.
Иван вдруг остановился и зашарил ладонями по всем карманам.
– Патроны посеял? – хмуро спросил Шмелев.
Иван тяжело вздохнул.
– Нет, слона потерял. Эх, не будет теперь счастья,– буркнул он, продолжая обшаривать карманы бушлата.
Капитан-лейтенант только покачал забинтованной головой, а Егор Силов мрачновато вспомнил старую песню:
– Н-да, потеряла я колечко, потеряла я любовь. Ну, не убивайся, старшина,– в пути легче будет… раз у тебя такое счастье, что его на слоне возят…
Первым свалился Шмелев. Шепотом ругаясь, тут же поднялся, сделал ровно четыре шага и, смущенно усмехнувшись, сел в сырой кудреватый мох.
Только оглянувшись на капитан-лейтенанта, Иван по-настоящему почувствовал и свою каменную усталость. Все тело, мускулы, мышцы, даже кости, казалось, были отравлены ею.
Джалагания подошел к командиру и, зачем-то пощупав мох и траву прикладом винтовки, точно сломившись в поясе, сел рядом.
– Ну, в дрейф так в дрейф, – с деланной беспечностью бросил Силов и растянулся на животе возле Шмелева, положив скрещенные руки на винтовку, а поверх рук – осторожно, будто до краев переполненный сосуд – сразу потянувшуюся к земле голову.