Знамя девятого полка

Мамин Николай Иванович

Шмелев уже подсчитал, что каждый рывок весел подвигал их вперед самое большее фута на три. До западной стрелки Котлина было никак не меньше тридцати тысяч гребков. Но по сравнению с восемью месяцами Догне-фиорда это было не так-то уж и много.

– И-хать! Нава-лись! При-встань! – как можно дальше занося назад весла, приглушенно вскрикивал Иван, опять чувствуя, что он становится военным моряком своего флота.

– А «Мятежный», по-моему…– начал было он, чуть замедляя темп гребли.

– Не знаю. Греби. Греби, старшина. Видишь, туман

разносит…– оборвал его Шмелев.

Белая ночь кончилась. Вокруг было обычное утро блокады.

Где-то далеко вверху, над Маркизовой лужей, вырывая из сумерек белой ночи, из редеющего тумана знакомый мир, вставало мутное солнце.

От мокрой одежды гребцов валил пар.

Шмелев вдруг перестал грести, глянул из-под ладони в заволокнутый темным туманом конус сходящихся берегов. Сказал решительно, хрипло:

– Он, «Краков»…– и шепотом поблагодарил судьбу: – Ну ж, спасибо тебе, старуха… Довелось-таки еще раз…

Далеко-далеко на востоке остров Котлин поднимался из воды залива плоским темным караваем, и, точно солонка, в самой его середине возвышалась раковина морского собора. Родная земля хлебом-солью встречала своих сыновей. Стало уже видно темные черточки фортов, перегородившие серое поле залива.

Белый маячок свечкой вспыхивал под низкими лучами утреннего солнца.

Еще одна островерхая башенка тонко и бело прочерчивалась чуть-чуть правее. Даже камни приветствовали пришельцев.

– Толбухин… Верхний Кронштадтский…– ласково, точно имена друзей, перебирал в памяти Шмелев.

На востоке небо было уже совсем знакомого, своего, ленинградского оттенка – точно в грозовых тучах, в копоти тысячи труб.

Далекий протяжный гром заворочался где-то в этих густых скоплениях чада, и, отвечая ему, глухо ухнуло побережье, нагнетено, издалека заныл воздух.

Под Ленинградом, под Стрельной, под обоими Петергофами, под Ораниенбаумом и дальше по берегу на запад гремела канонада, глухо и грозно вздыхал фронт. Там шла обычная разрушительная работа.

– Ну, Иван Корпев! Дожили-таки. Вот он, четвертый наш акт. Ишь, какое нам вступление дали, ка-акую увертюру играют…– бледный от радостного возбуждения, бормотал капитан-лейтенант.

В другой раз, наверное, давно бы уж отказало сердце, не выдержав сумасшедшей гребли. Сейчас сердце билось глухо и мерно.

Но, точно в самом воздухе, в спокойном течении событий что-то хрустнуло и сломалось – возле котлинского каравая сверкнула короткая молния, совершенно белая даже при дневном свете.

Шмелев успел только сказать: «Есть, слово Кронштадту», как тяжело громыхнуло, громово качнулся воздух, и высоко в небе застонало, заухало, удаляясь, высверливая пустоту.

Тяжелый, прессующий воздух вой пронесся где-то под самыми тучами, пеной вскипающими из-за горизонта, в разреженных слоях атмосферы и обрушился за Ораниенбаумом, за Иликами, на южном берегу залива.

Три темных столба встали у самого горизонта, рядом, словно три исполинских закопченных пальца,

– «Марат»-батюшка. Узнаю голосок,-удовлетворенно сказал Шмелев.– Ишь, сердечный, прямо из гавани садит. Побашенно. Кто-то там огоньком управляет?

Мощная октава Кронштадта четырежды колыхнула воздух.

Шмелев вдруг опустил весло.

– Ох, флот в голову шибанул. Скажи, Иван, ну не дурак ли я старый? Не спорь – дурак кадровый… Ух, разошлось сердце… Дай руку, слушай, как оно барабанит…– смущенно и счастливо смеясь, бормотал капитан-лейтенант.– Кронштадт-то, а? Огрызается? Есть еще порох-то в пороховницах!

– Там одной махорки на два года запас был, не говоря о прочем… Однако гребем-то мы что-то тихо, товарищ капитан-лейтенант,– теперь уже беспокойно напомнил Иван.

А солнце, всплывая все выше, разгоняло туман, и яснее становились плоские сходящиеся на конус берега. Залив теперь просматривался насквозь.

Шмелев все озабоченнее косился на низкий северный берег, на скрытые где-то в прибрежном сосняке немецкие батареи. Как же они несли там сигнальную службу, ротозеи? Неужели дежурные наблюдатели не видели оттуда в свою оптику темную черточку на сером зеркале залива?

– Не может быть! – не разжимая зубов, твердо сказал капитан-лейтенант. Его опыта и нервов еще хватало на здравую оценку обстановки.

И, словно подтверждая правоту Шмелева, где-то на далеком берегу у самой воды сверкнула одна ослепительная вспышка, другая, и сдвоенный удар орудийных выстрелов заглушил далекую и вдруг ставшую совсем посторонней канонаду на востоке.

Иван, может быть впервые в жизни, так явственно почувствовал, как тонка и беззащитна человеческая кожа.

– Все. Заметили,– только и сказал Шмелев, не переставая грести.

Два белых лохматых куста встали далеко вправо. Но тут же на берегу сдвоено громыхнуло еще раз, и всплески подвинулись левее. Следующий залп уже лег между северным берегом и шлюпкой. Громыхнуло в четвертый раз, и вода дважды кустисто плеснулась на фойе южного берега, точно против шлюпки, но еще далеко за ней.

– Взяли в вилку. Теперь будут ее половинить,– потухшим голосом определил Иван и опустил весло.– Разрешите напиться, товарищ капитан-лейтенант, в горле пересохло.

Смежные траектории залпов, казалось, были занесены над заливом, над уязвимой даже для царапины гвоздем резиновой лодчонкой, словно гигантский циркуль, и его острые концы сдвигались, нащупывая цель.

И вдруг случилось что-то совсем непонятное – орудия на берегу продолжали бить, а всплесков не стало видно.

– Бред. Холостыми лупят,– пробормотал Иван.

Шмелев не ответил. Не поднимаясь с сидения, смотрел он в даль Маркизовой лужи, на вынырнувший из туманной дымки серый, почти голубой, узкий силуэт корабля.

Иван тоже перевел глаза с замершего лица командира на залив и поперхнулся словом.

А Шмелев рывком повернулся к Ивану и сказал твердо:

– Типа «Тайфун», наш. Понятно? Огонь на него перенесли.