Знамя девятого полка

Мамин Николай Иванович

…На чердаке садовника пахло высохшими цветочными семенами и совсем неожиданно знакомым корабельным духом – смоленой пеньки. Еще отдавала дневное тепло черепица, и в слуховое окно были видны огни недалекого городка. Огни переливались, дышали и, казалось, ползли все ближе к морю, которое угадывалось по кованой и блестящей лунной дорожке, начинавшейся в том самом месте, где кончалась последняя гора.

– А ведь все-таки не дело мы, пожалуй, делали, товарищ капитан-лейтенант? – неуверенно спросил Иван, уже лежа на плетеном соломенном мате под самым оконцем.–

Музыка рождалась, а мы… Разве за такими вещами подглядывают? Словно чье-то сердце в руках подержали…

Но Шмелев только промычал что-то ласковое и сонное о звездочетах и перевернулся на другой бок.

Музыка, поэзия, пушки и творческая мысль сегодня были заодно с ними…

Слева переливались, ползли к морю огоньки недалекого городка. Справа ровным мачтовым гулом гудела колоннада соснового бора.

28

…Голубое стекло фиорда было удивительно искусно врезано далеко в гранит, поросший хвойным лесом, в синие мохнатые отроги и самым крайним узеньким своим осколком – в набережную когда-то веселенького рыбачьего городка.

Русские шли не оглядываясь, любоваться фиордом было некогда – дымчатая фетровая шляпа и синий макинтош Бергстрема мелькали в полусотне шагов впереди. Купеческая гавань – деловито для посвященных и без всякого толка для новичков – тарахтела и погромыхивала вокруг. Между домами и кормами кораблей, приткнувшихся вплотную к улице, было не больше двадцати шагов.

Какие-то обрамленные ожерельчатыми григовскими бородками румяные старики смотрели на прохожих, на купеческую гавань, на море в открытые окна вторых этажей. Ветер, летящий через океан, прямиком из Америки, разводил накрахмаленный тюль занавесок лоцманских и капитанских квартир.

Прямиком из столовых и спален, всю жизнь не пользуясь ни автобусом, ни такси, эти меланхолические молодые старцы уходили в кругосветные рейсы, и, многое повидавшим на своем веку, им было безразлично, кто бы ни проходил под их окнами,– они смотрели, не запоминая ни лиц, ни одежды.

Но, сбивая всю мирную идиллию царства купеческого мореплавания, пасмурно-серый и узкий, как нож, крейсер рядом с опрятными танкерами и сухогрузниками сидел безобразно – свиньей, глубоко уйдя носом под воду и бесстыдно заголив винты и корму. Подводники из Мурманска, как видно, прилично знали свое дело – торпеда угодила немцу как раз под левую скулу, затоплен был весь его носовой отсек.

Изящная же двухмачтовая «Ариадна» всего через один корабль от калеки сидела с кокетливой издевкой над подбитым немцем.

Бергстрем вдруг остановился, задрал ногу на швартовую пушку и занялся шнурками ботинка.

– Задний ход, господа,– сквозь зубы буркнул он, когда русские с ним поравнялись,– «попугай» на мостике. Покурите.

Шмелев сразу взял Ивана под руку, сказал шепотом, но совершенно серьезно:

– Святой Миколай, что ты там смотришь? Твое дело моряков хранить… Стоп, старшина.

Хотя под ярким солнцем, над голубой водой фиорда, в разноязыкой сутолоке торгового порта, где никому ни до кого не было никакого дела, не верилось ни во что плохое, все-таки забываться не следовало.

Они сели в тени под навесом пакгауза, достали трубки и одинаковые резиновые кисеты.

Русая норвежская бородка, ожерельем обрамляя скулы и подбородок, до неузнаваемости изменила крепкое лицо капитан-лейтенанта Шмелева. Теперь он стал обычнейшим торговым шкипером из Тронхейма или Бергена.

Иван казался молодым, но бывалым матросом первого класса или судовым плотником.

Неделя, прожитая на чердаке старика Берг-стрема, вернула обоим румянец. Худоба и бледность – главная улика вчерашних заключенных – теперь отсутствовали.

А Норвегия – не Испания, в конце концов и белокурых, синеглазых, идущих вразвалку, там не меньше, чем хотя бы в том же Архангельске.

Немец на легком белом мостике «Ариадны» был виден издалека – сухой, рыжий, покрытый негнущимися полями морской фуражки. Он торчал на виду у всех, точно крестовая отличительная веха над подводным камнем.

– Ишь, солдаматрос,– презрительно буркнул Иван, пуская из обеих ноздрей пахнущую медом голубую струйку кэпстэна,– как собака, на забор забрался. А что, спросите его, понимает в море?

– Нашел ты о чем болеть. Поди-ка, нам плохо, что он ничего не понимает,– флегматичнейше посапывая трубкой, посмеивался Шмелев.– По трюмам таскаться не будет, побоится, как бы об пиллерсы лба не побить.

Фиорд, палуба «Ариадны», набережная в эти пустые послеобеденные часы были почти безлюдны и совсем не подозрительны. Комендант, заскучав наверху, вскоре ушел с мостика, и сразу у сходен появилась небесно-голубая спецовка третьего механика.

Бергстрем неспешно достал цветной шелковый носовой платок, так же обстоятельно развернул его, встряхнул дважды, точно простыню, в воздухе и уже в довершение всего высморкался – фарватер был чист и свободен.

…Кто может найти живого человека в трюмах, в кочегарках и в угольных ямах старенького сухогрузника, когда люди, поставленные следить за кораблем, всего только месяц как научились ходить по нему, не обивая себе коленок о высокие комингсы дверей, не поскальзываясь на трапах и не пролетая в, казалось бы, не у места прорубленные люки и горловины, а среди команды нет ни одного, кто бы мог сказать лишнее, и если человеку тому покровительствует сам третий механик?

– Сюда – в трюме везли, отсюда – еще чище,– отплевываясь от угольной пыли, набившейся в рот и липнущей к небу, ворчал Шмелев.– Грешник, не люблю ни трюмов, ни канатных ящиков, ни угольных, ни тросовых ям. Есть и причины,– укладываясь на брезент, брошенный поверх пригорка антрацита, медлительно и все еще ворчливо говорил капитан-лейтенант,– во-первых, вся порода наша верхнепалубная… А во-вторых, еще с 1915 года это у меня повелось. Со школы юнгов. Карцеров-то и для матросов не хватало, где уж там нашему брату салаге, так нас в канатный ящик саживали… Да-с. Плавали мы тогда в учебном минном отряде. Да и в артиллерийском тоже плавали…