Знамя любви
Шрифт:
– Обстановку и шторы перевозят из одного дворца в другой. Поэтому на стулья, например, опасно садиться – того и гляди развалятся под тобой. О пани, поверьте, вот уж воистину, не все то золото, что блестит.
Лакей подозрительно оглянулся на Карцеля. «Полячишко, судя по выговору», – подумал он презрительно. Его старый дед частенько о них рассказывал. – «Хуже монголов, а те все жулики» – вот как он о них отзывался.
Они проходили мимо многочисленных лакеев в дворцовых ливреях, а кое-где и мимо камергеров или фрейлин, и те и другие с любопытством оглядывали Казю, но ни один не
Она уже отчаялась достичь когда-нибудь цели, но, наконец, лакей распахнул дверь небольшой комнаты и громко доложил о ее прибытии, исказив при этом фамилию.
– Русский болван, – злобно прошипел Карцель. – Вы готовы, пани?
– Да. – Вступив в комнату, Казя с порога увидела женщину, которая читала, сидя у окна.
– А я не стану терять времени даром, – с ухмылкой прошептал карлик. – Замочная скважина во дворце не менее полезна, чем в каком-нибудь захудалом еврейском шинке. – Он поклонился и затворил дверь за Казей.
Женщина поднялась со своего места и, приветливо распахнув навстречу Казе руки, улыбаясь пошла ей навстречу. На ней было замечательное платье французского покроя из светло-голубой парчи с серебряной отделкой, очень глубоко вырезанное спереди. Темные волосы были изящно уложены на маленькой аккуратной голове. Наряд дополняли длинные белые перчатки и короткий шлейф, волочившийся сзади по полу. Улыбалась она весьма дружелюбно, но глаза, внимательно осмотревшие Казю с головы до пят, как бы оценивали ее внешность, а в голосе звучал металл. Красота Кази была живой и теплой, а баронесса Брюс напоминала бриллиант, отполированный до непревзойденного блеска.
– Ах, графиня, как я рада приветствовать вас при Дворе. Молва опередила ваше появление, я столько о вас слышала, что давно мечтаю познакомиться. – Изящным жестом она указала на обитый желтым атласом стул. – Прошу вас садиться.
– Ваша слава также дошла до меня, – в свою очередь, улыбаясь, ответила Казя. Светло-карие глаза взглянули на нее пристально, красиво очерченный рот слегка напрягся.
– В таком случае вы знаете, что я Прасковья Брюс. – Дамы уселись у открытого окна и для начала заговорили о второстепенных пустяках, присматриваясь друг к другу. Графиня Брюс задавала Казе завуалированные вопросы о ее поездке и жизни в Петербурге, Казя довольно односложно отвечала.
Легкий приятный ветерок донес до них аромат садов, которые, насколько хватало глаз, простирались до самого моря. К ним вели широкие ступени между рядами фонтанов. Слышалось пение птиц и жужжание пчел. Борзая отделилась от стенки, у которой лежала, и, подойдя к Казе, разрешила той потрепать ее длинные шелковые уши.
– Как вам, наверное, известно, – заговорила графиня Брюс после небольшой паузы, – я, будучи старшей фрейлиной, обязана ввести вас в курс ваших обязанностей. – Она снова ненадолго замолчала, машинально листая лежавшую перед ней на столе книгу. – Надо вам сказать, прежде всего, что я служу ее высочеству почти двенадцать лет.
– Вы, должно быть, хорошо изучили ее характер.
– О да, безусловно.
«У этой полячки гордый надменный вид, не предвещающий ничего хорошего», – подумала герцогиня Брюс. Вечернее солнце скользнуло холодным лучом по светло-зеленым шелковым обоям и по золотым листьям винограда, обвивающим столбы маленького камина. «Комната напоминает свою хозяйку, – подумала Казя – Красивая, аккуратная, но тепла никакого». Мраморные часы на каминной доске, очень похожие на часы в столовой Волочиска, зажужжали и пробили шесть раз.
– А сейчас, – неожиданно поднялась графиня Брюс, – пойдемте, познакомитесь с остальными фрейлинами. За ужином я официально представлю вас великой княгине.
Однажды после обеда Екатерина в сопровождении Кази спустилась по широкой лестнице в Нижний парк, раскинувшийся между дворцом и морем. Время приближалось к одиннадцати, тем не менее, позолоченные статуи сверкали, словно внутри них находился источник света, а Большой канал производил впечатление темно-синей стрелы, нацеленной на бледный блин моря. Извергаемая многочисленными фонтанами вода с силой взлетала высоко вверх сверкающими струями и столбами, при падении они распадались на тонкую серебристую пыль, носившуюся в воздухе по воле едва шепчущего ветерка.
– Я люблю это место, – сказала Екатерина. – После духоты летнего Петербурга оно кажется раем. Мне оно нравится больше, чем Ораниенбаум. Обычно мы именно там проводим лето, но сейчас Ораниенбаум ремонтируется, – Строго расчерченные красивые сады с ровными рядами молодых деревьев и правильно чередующимися цветочными клумбами были залиты странным неземным светом июньской ночи.
Казе пришел на память незабываемый момент перед заходом солнца много лет назад, когда весь Волочиск лежал, затихнув, в таком же розоватом сиянии.
Они медленно прогуливались без слов. Вокруг слышался лишь умиротворяющий звук падающей воды; на светлом фоне зелени деревьев четко выделялись казавшиеся неподвижными струи фонтанов в форме пастушьих посохов.
Отдаленный смех придворных, шедших на некотором расстоянии от Екатерины, заглушило пение дроздов. Казе на момент почудилось, что вот сейчас раздастся крик павлина.
– Последний раз мы гуляли вместе с вами по берегу озера в Волочиске, – нарушила молчание Екатерина. – Помните? Еще видели цаплю на высохшем дереве, серукг, скрюченную, ну вылитый канцлер Бестужев. – Она рассмеялась, но почти тут же снова приняла серьезный вид.
– Вас не расстраивают воспоминания о прошлом? Она знала о трагедии в Волочиске от Станислава, и хорошо себе представляла, какой ужас пережила Казя в ту ночь.
– Н-н-нет. Уже н-н-нет. Екатерина пожала ей руку.
– Когда вам захочется, поделитесь со мной этими грустными воспоминаниями? – мягко произнесла она.
– Может быть, в свое время.
Екатерина сорвала маленькую красную розу и поднесла к носу.
– Как много красивого на свете, – вздохнула она. – Иногда мне кажется, что только мы, люди, портим эту красоту, хотя вместе с тем... – Она повернулась лицом к белому с золотом длинному фасаду дворца, поблескивающему в последних лучах закатного солнца. – Взгляните, на что мы способны, когда перестаем помышлять о разрушении.