Знамя Победы

Макаров Борис

Я не мог нарисовать ни самую простейшую рожицу – «точка, точка, запятая – вышла рожица кривая», – ни пририсовать к ней простейшие палочки-растопырочки – ручки и ножки. Короче говоря, я не мог нарисовать ни человечка, ни зверя, ни птицу, ни цветок, ни листок – ничего!

– Вася, – вздыхала моя первая, моя любимая учительница Надежда Ивановна Смотрина. – Что делать, Вася? Ну постарайся, пожалуйста, постарайся – нарисуй что хочешь, что можешь… Я так хочу, чтобы ты закончил первый класс круглым отличником! Вон посмотри, как хорошо рисуют другие ребята.

Другие ребята действительно рисовали хорошо,

очень хорошо.

Притом каждый из моих одноклассников-живописцев уже успел найти свою тему. Например, мой сосед по парте Сережка Пирогов отлично рисовал танки. И на каждой странице его тетради по рисованию гремели гусеницами и плевались снопами огня советские и немецкие танки.

Советские танки Сережки, как и положено, были очень красивыми – зелеными, с большими красными звездами на крутобоких башнях. Немецкие, как и положено, корявые, черные, заляпанные похожими на пауков свастиками. Советские танки, как и положено, метко стреляли. Немецкие, как и положено, ярко горели.

И почти на каждой странице – моя недостижимая мечта – «См. 5», «См.», означающее «Смотрела», мы расшифровывали как подпись Надежды Ивановны – «Смотрина». При такой расшифровке «См. 5» выглядело еще более солидно. Надежда Ивановна была строгой и скупой на хорошие и отличные отметки. И если уж она, как нам казалось, визировала отметку своей подписью – отметка становилась дважды твердой и безоговорочной.

У Эли Мусатовой, сидящей впереди меня, почти на каждой странице ходили, бегали и даже ползали девушки-санитарки в белых-пребелых халатах, с сумками, украшенными красными крестами. Девушки-санитарки вели, несли на носилках раненых, делали им уколы и даже стреляли из наганов и винтовок в убегающих фашистских солдат.

Тетрадь Юрки Потехина гудела моторами краснозвездных советских самолетов и чадила дымом догорающих на земле и пылающих в небе фашистских крестовин. И везде – во всех тетрадях: «См. 5», «См. 4.», «См. 5».

Шла, накатывалась теплыми волнами южного ветра весна 1945 года. Со всех фронтов долетали до нас теплые, радостные вести о боевых успехах наших войск. Фашисты бежали. Советские бойцы шли вперед и вперед. И все мы чувствовали, знали, понимали – победа рядом, победа близка. Выстраданная. Долгожданная победа действительно вот-вот будет с нами.

И конечно же именно от предчувствия, предвкушения нашей Победы и озарялись страницы тетрадей моих одноклассников светом алых звезд, алыми вспышками выстрелов наших танков и самолетов, алым пламенем горящих и догорающих фашистских колымаг и крестовин.

– Ребята, давайте сделаем так, вы дома нарисуете каждый, что хотите, что вам нравится. А домашняя работа будет одновременно и контрольной. От нее будет зависеть четвертная отметка по рисованию. Постарайтесь. И ты постарайся, Вася… – негромко обратилась ко мне Надежда Ивановна, проходя мимо моей парты. – Я очень хочу, чтобы оценка по рисованию была у тебя высокой. Ведь все остальные предметы ты освоил на отлично.

И я постарался. Не знаю, может быть, то же предчувствие совсем близкой победы подсказало мне тему. На чистом листе тетради я начертил прямоугольник. Затем продлил его правую сторону. Прямоугольник тщательно покрасил красным карандашом и поверх карандаша ручкой, чернилами старательно написал: «Знамя Победы».

Проверенные тетради с домашними, контрольными рисунками Надежда Ивановна нам выдавала 9 мая. Прямо во время урока, широко, с шумом распахнув дверь, в класс быстрыми шагами вошла директор школы Августа Александровна Нижегородцева.

– Поздравляю вас с Победой! С Победой! – не сказала – крикнула она и обняла зарыдавшую от счастья Надежду Ивановну.

Чуточку успокоившись, Надежда Ивановна быстро перебрала стопку тетрадей, раскрыла одну из них и подняла над головой.

Я узнал свой рисунок.

Над головой Надежды Ивановны алело мое Знамя Победы.

Я сидел на второй парте, близко к учительскому столу, и поэтому четко увидел под рисунком также написанное красным карандашом «См. 5».

Другой отметки и не могло быть…

Деревянная корова с белыми яблоками на синих боках

Мне шестой год. Где-то далеко-далеко идет война. Там, на войне, которая мне представляется одной черной, с желтыми и красными огненными проблесками грозовой тучей, мой папа. Войну-тучу я видел много раз. Вывалит из-за горизонта, из-за леса тучная-претучная туча, спрячет-прогонит солнце, и начнут вокруг нее и даже внутри нее сверкать-полыхать желтые и красные молнии. Страшно становится не только бегать по улице, но даже дома сидеть и смотреть на тучу в окошко. А уж если бабахнет гром, то так и хочется под кровать залезть. И полез бы, если бы не бабушка.

Бабушка Марфа, я ее просто бабой зову, строгая, суровая. Говорит редко и коротко. Одета она всегда одинаково – в длинное черное платье и повязана всегда черным платком. Бабушка – мамина мама.

Уже после войны, когда я пошел в первый класс, я узнал, что на войне погибли бабушкины сыновья, мамины братья Илья и Иван. Ни Ильи, ни Ивана я не помню. Они ушли воевать, когда мне было два года. Тогда же ушел на войну и мой папа. Папу я по-настоящему увидел и узнал, когда он вернулся домой с победой и тремя красивыми, но строгими, как бабушка, орденами. Ими нельзя было играть, а лучше сказать – не хотелось играть. Рубиновые лучи орденов походили на капли крови. А кровью не играют.

Бабушка Марфа – баба Марфа, как она сама говорила, – больше всего на свете не любила врунов и трусов. Хотя нет, больше врунов и трусов она не любила Гитлера. Даже само слово «Гитлер» для нее было пакостным и тошнотворным. Скажет иногда «Гитлер» и тут же сплюнет, через левое плечо сплюнет. Там, за левым плечом, опять же по ее убеждению, за человеком всякая нечисть – нечистая сила – ходит-таскается…

…Мне шестой год. За окном черная, с желтыми прожилками туча. В доме почти темно. Мама на работе. Мама почти всегда на работе. Утром проснусь – мама на работе, вечером ложусь спать – мама на работе. Так что можно сказать, целые дни мы проводили с бабушкой, живем с бабушкой. Баба Марфа хорошая, добрая. Лучший кусочек мне отдает. Но жить с ней скучно. Целыми днями молчит и молчит. Кастрюльки пустые, у нас их несколько штук, с места на место передвигает, с веником шаральжовым по дому – по комнате, кухне – топчется. На икону темную, старую подолгу глядит. Не молится, но глядит и глядит… Икона у нас в правом углу под самым потолком находится, и кто на ней нарисован, я рассказать не могу.