Знание-сила, 2002 №03 (897)
Шрифт:
Стержнем всего проекта и главной своей интеллектуальной заслугой сам Пригожин считает «переоткрытие» понятия Времени. Действительно, отношение ко времени (отождествленному с необратимостью) в «гуманитарном» и «естественнонаучном» пластах новоевропейской культуры издавна было очень разным. Насколько озабочено неумолимым временем было все, связанное с человеком, – настолько пренебрегали им в науках, занимавшихся «внечеловеческой» природой. Со времен Ньютона наука – чем дальше, тем больше претендовавшая на то, чтобы быть мировоззрением
Обратимым – по существу иллюзорным – время оставалось и для автора первого после Ньютона большого научного переворота – Эйнштейна. «Природа знать не знает о былом, ей чужды наши призрачные годы…»
Тут надо сказать, что пересмотр отношений со временем (в частности, нетривиальная для прежних эпох идея его «многомерности») – одна из сквозных идей XX века. Пересмотр отношений с культурными константами столь глубокого залегания – свидетельство радикальных переломов в культурной истории. В этот пересмотр Пригожин включился по-особенному: как традиционалист – представитель и продолжатель самой что ни на есть классической для Нового времени традиции. Он внедрил в описание фундаментальных уровней бытия («законов природы») идею, она же и чувство, на которой европейская культура строилась веками. Ей ведь совершенно чужда невозмутимость восточных, например, культур в отношении времени. Напряженное, динамичное чувство времени – одно из самых характерных европейских чувств. Европеец живет постольку, поскольку все время преодолевает свои прежние состояния, поскольку его выталкивают из этих состояний силы, которые он описывает как законы истории.
Последние два столетия различные формы историзма (интеллектуальной чувствительности ко Времени) интенсивно, но очень неравномерно врастали в разные области знания. Раньше всего это произошло в искусствах и 1уманитарных науках (и не удивительно: они ближе всего к живому человеческому чувству). В XVIII веке Время заметила в своих объектах космология (космогоническая теория Канта – Лапласа). Затем, в XIX – геология (историческая геология Лайеля). Далее – биология: эволюционизм Дарвина. В физике же и химии – занимающихся «фундаментальными» процессами в веществе – дело обстояло куда сложнее.
Эволюционизм здесь наталкивался на неколебимое представление (глубокое – на уровне интуитивного чувства), что на самом глубоком уровне никаких изменений – и никакого времени – быть не может. Поэтому в семидесятые годы XIX века потерпел неудачу крупный физик Людвиг Больцман, последовательный сторонник эволюционной теории Дарвина, попытавшийся стать Дарвином в физике. Он, кстати, впервые ввел временную необратимость в описании системы на микроуровне. Современное Больцману научное сообщество не поняло программы «эволюционизма» в физике и не приняло ее. Ей предстояло ждать своего часа еще почти столетие, а «Дарвином» физики суждено было стать, вероятно, Пригожину.
Возможно, впечатление, которое произвел Дарвин на своих современников, нам теперь трудно как следует оценить и прочувствовать. Оно апеллировало напрямую не только к умственным привычкам времени, но и к самим его мировоззренческим установкам. Может быть, идеи Дарвина определили все дальнейшие отношения европейского человека со Временем и Развитием. От его теории ждали, что она даст универсальный объяснительный принцип, который будет успешно работать на внебиологических материалах – в той же физике. Больцман, например, готов был перенести ее и на методы самого мышления. Соблазны «парадигматизации» дарвиновского подхода появились немедленно, закрепились в культурной памяти и потом уже воспроизводились при удобных случаях. Ведь нечто подобное произошло и с пригожинской теорией диссипативных структур! И это совсем не случайно.
Как интеллектуальное событие Пригожин был подготовлен по меньшей мере всем XIX веком, на протяжении которого происходили, накапливаясь, события разной степени радикальности, в целом «сдвигавшие» научное мировосприятие от жесткого детерминизма и механистичности в сторону статистического и вероятностного подхода. Развитие, эволюция – вообще ведущие понятия в мышлении XIX века; понятие «абсолютного» за всем этим в течение последних двух
До-пригожинским европейским мышлением была освоена в основном необратимость «с человеческим лицом». Оно знало ее, например, под именем Судьбы, Рока. А вместе с ними, в том же букете понятия, которым Пригожин тоже предложил полноценный естественнонаучный – и на основе этого философский статус: Случайность, Вероятность, Выбор… – все то, из чего рождается, в чем осуществляется Судьба-Необратимость в ее человеческих обличьях. А Пригожин взялся показать, как все это происходит на уровне «естественных», глубоких структур бытия. Опираясь на работы русских математиков А.Н. Колмогорова, Я.Г. Синая, В.И. Арнольда, он описал новые классы неустойчивых динамических систем, поведение которых можно охарактеризовать как случайное. Так Случай получил естественнонаучный статус и стал предметом рационального моделирования.
Случай и Вероятность постигла в европейской культуре в известном смысле та же судьба, что и Время с его необратимостью. О них много говорили – только не в пределах науки. Классическая наука занималась связями и закономерностями существенными, необходимыми, общеобязательными. Случай же – вещь принципиально «иррациональная» – властвовал над человеческой, слишком человеческой, далекой от всякой науки жизнью (опять человек и Большая Природа оказались как бы по разные стороны «барьера» -как будто в различно устроенных сферах бытия).
Перечитав статью, почувствовала, что о многих, кто лишь в ней упомянут, скользнул, как тень, на заднем плане, хочется сказать хотя бы чуть подробнее: о тех, кто создавал культурный контекст идеям Пригожина, кто решал в каком-то смысле одни с ним задачи и мотет претендовать на общий с ним результат во влиянии на умственный климат нашей эпохи.
Берталанфи (Bertalanffy) Людвиг фон (1901-1972) – австрийский, затем канадский и американский биолог-теоретик и философ, один из тех, кому обязана своим существованием очень характерная для XX века область знаний под названием «общая теория систем». Ему принадлежит сама идея построить теорию, которая описывала бы общие принципы устройства и поведения систем вообще, независимо от природы элементов, которые их составляют. Пригожин, по сути дела, работал в том же направлении: создания средств к тому, чтобы выявлять изоморфизм законов в разных областях реальности и таким образом в конечном счете описывать реальность в целом. То есть решать философские по природе задачи естественнонаучными средствами.
Научная история неопределенности началась тоже в XIX веке. Немецкий физик, физиолог, натурфилософ Г.Т. Фехнер (1801 – 1887) первым всерьез заговорил об индетерминизме в естественных науках, даже выделил там разные его варианты. Причем интересно, что идея неопределенности у него связана с представлением о мире как едином органическом целом и о некоем «высшем» законе, через который мир может быть описан в качестве такого целого. Пригожин, разумеется, не наследник и не продолжатель Фехнера; здесь преемственность не концепций, а тем и интуиций. Да, у Фехнера такие интуиции возникали в пределах совершенно других установок, которые нынешней культурой чувствуются как безнадежно архаичные. Но уверенность его в том, что есть неопределенность, коренящаяся в самом процессе с его непредсказуемым развитием, оказалась точным попаданием и нашла продолжение в вероятностных теориях XX века. Продолжил эту тему и Пригожин.