Знание - сила, 2003 № 06 (912)
Шрифт:
— Сейчас прогонит, — подумал я.
Но Павел Петрович не прогнал.
Напротив, поманил пальцем и сказал почти ласково:
— Тебе известно, где батюшка хранил секретные бумаги? Пойдем, покажешь.
Я в самом деле знал про две секретные дошечки в секретере, отворявшие потаенный ящичек. Эти две дощечки в соединении составляли инкрустированное изображение Адама и Евы в Эдеме пред древом познания.
Знал я и то, что лежит в этом ящичке. Пагубное любопытство, за которое мне еще предстоит держать ответ перед Спасителем, заставляло меня в отсутствии государя отворять потайное место. В лакированном ящичке было совсем немного бумаг. Но все они выжгли в жизни Петра
В кабинете я положил ладонь на лакированную поверхность и мягким движением утопил секретные дощечки. Они, повинуясь давлению пружин, бесшумно, как театральная занавесь, раздвинулись. Адам — в одну сторону, Ева — в другую.
— Ключик сбоку, ваше высочество.
Перспектива Государственных коллегий. Гравюра по рисунку М. Махоева, 1753 г.
У Павла Петровича сильно тряслись руки. Наконец, замок поддался, освободив ящичек. В нем наверху — всегда наверху — лежал пожелтевший конверт. Павел торопливо вытащил из него лист, заглянул: нет, не то, отбросил, однако первые строчки уже скользнули в сознание, зацепили. Великий князь схватил письмо. Читал, тяжело ворочая тазами, а глаза — провальная чернота одних зрачков.
Мне не надо было строить догадки о том, что так поразило его. То было письмо Алексея Орлова с известием о внезапной кончине матери Павла, которое он провез в тот памятный день мимо кареты покойного сенатора. Я помнил его наизусть. Да что помнил! И сейчас, смежив глаза, вижу торопливый, захлебывавшийся почерк Алексея Орлова. Вот что писал Орлов: «Милосердный государь! Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу Но как пред Богом скажу истину! Государь! Готовы идти на смерть. Но сами не знаем, как беда случилась. По воле Божьей и нашему недосмотру не уберегли мы ее. Мы играли в карты, как услышали хрипы в спальне. Кинулись. Она, бедная, на полу, в жестокой падучей. Мы схватили ее за руки, за ноги, князь Федор на голову навалился, чтоб в припадке она ее не расшибла. А как отпустили — ее и не стало. Все до единого виноваты, достойны казни. А разыскивать нечего. Погибли мы. Государя прогневили и души свои навек погубили».
Павел Петрович, кажется, даже забыл, зачем пришел. Прочитав, в бессилии повалился в кресло, машинально отер платком взмокший лоб.
— Тебе письмо сие ведомо?
Я руками развел.
— Врешь, государь тебе много что доверял.
— Я слуга Петру Федоровичу, он — мой благодетель. Знаю, что приказано было знать. А про это знать было не велено.
Третий Зимний дворец со стороны Дворцовой площади. Гравюра по рисунку М. Махоева
Я замолчал. Да и что еще можно было добавить? Вот кабы Павел Петрович спросил не про письмо, а про то, что мне было ведомо, то я не стал бы таиться. Все рассказал. И про то, что в письме этом правды — на один вздох. А сама правда, вся, до самого донышка, — в одном орловском выкрике: «Кончено!», который до сих пор слышится мне долгими бессонными ночами. Еще бы я сказал Павлу Петровичу, что правда — это то, что Орлов
Но разве великий князь меня спросит? Я для него — песчинка, моль.
Следующая бумага была та самая, которую искал Павел Петрович, — указ об объявлении наследником великого князя Александра Павловича. Павел развернул ее и стал озираться! Господи, поразился я, озирается, совсем как тогда его отец.
Манифест не был подписан. Павел даже провел пальнем там, где должен быть лечь размашистый росчерк Петра Федоровича: «Подлинной подписан собственною Его Императорского Величества рукою тако». Но после «тако» — пусто!
— Выходит, батюшка не решился.., признал, — задумчиво произнес великий князь.
Я сжал зубы. Только бы не выдать себя. Непроницаемое лицо, опущенные глаза. Если бы я мог сказать ему, отчего там ничего нет! Нет; бумага не подменная. Я более не играл с судьбой и не перевертывал украдкой монету решкой верх. Но я точно знаю, отчего Петр Федорович не поставил свою подпись. Не потому, что признал Павла Он просто боялся. Трусил. Озираясь, пытался обмануть судьбу. Ведь он верил, что, поставив подпись, приблизит срок, ему отпущенный. Ведь наследник — признание завершенности!
Петр Федорович боялся смерти. Но еще сильнее — жизни.
Великий князь поднес указ к огню. Даже такой, неподписанный, он не имел права на существование. Ничто не должно напоминать о том, что в нем было сомнение. Ничто и никто!
Жесткая бумага горела плохо — жидкие языки пламени лениво лизали почерневшие строки, пепел падал на пол обугленными хлопьями. Павел старательно растер его, потом, в раздумье, глянул на письмо Орлова.
В это мгновенье в дверь настойчиво постучали.
— Кто там?
В кабинет бочком проскользнули придворные.
— Ваше величество, государь отошел в вечное блаженство.
Павел Петрович перекрестился. Потом с совсем иным, чем прежде, видом — подбородок вздернут, взгляд пронизывающе суров — вышел, придворные только прыснули в стороны.
— Я ваш новый император! Попа сюда!
То, что потом творилось в Тронном зале Зимнего дворца, а затем в придворной церкви, в манифестах именовалось «претворение слез печали и прискорбия в слезы радости и умиления». Что ж, кому-то умиляться, а мне должно печалиться. Но печали не было. Я по привычке к чистоте и порядку собрал с пола пепел, расставил сдвинутые стулья. На углу стола осталось лежать брошенное послание Орлова. Павел Петрович так и не решил, что с ним делать. Зато я знал. Ладонью разгладил смятую бумагу. Выцветшие чернила напомнили о пройденном времени. В самом деле, много ли осталось в живых людей, причастных к той истории? Пожалуй, нынче вот только я да граф Алексей Орлов, давно уже прозябающий в Москве. Но может, и его уже снесли на кладбище?
Я положил письмо в конверт, подошел к секретеру. На покрытом алым бархатом донце секретного ящика лежал потускневший серебряный рубль. Тот самый, который в памятный день неудавшегося переворота кидал вверх Петр Федорович. Как он кричал: «Орел или я?» Он так и не узнал, что тогда, на самом деле, орлом должна была стать императрица Екатерина Алексеевна!
Император держал этот рубль, как талисман. Но теперь ему в нем не было нужды. Теперь он по праву памяти должен принадлежать мне. За все годы долгой службы я никогда ничего не брал. Меня одолевала страсть любопытства, но не воровства. В Зимнем, где все слуги промышляли мелкими кражами, из-за этого меня даже сторонились. И на этот раз я ничего не собирался брать. Я лишь менял. Рубль на рубль. Правда, у меня не было с собой одного рубля. Зато была мелочь.