Знание - сила, 2004 № 05 (923)
Шрифт:
Тем, с чьими именами ассоциируется самый свободный, идеологически раскованный период перестройки и постсоветской истории, не удалось соединиться со значимыми, авторитетными группами общества. Не оказалось социальных и культурных механизмов, чтобы процесс превращения общества в демократическое, цивилизованное стат непрерывным. Их опыт не стал общезначимым, авторитетным для других. Так и не была запущена машина самоорганизации и самоподъема общества, чтобы оно поднималось не потому, что его правительство за уши тянет, и не потому, что оно завидует соседу...
Мы со Львом Гудковым преподаем социологию культуры в РГГУ. И говорим студентам: представьте нас в американском университете. Мы начали читать этот курс, вы на него
Вы, в свою очередь, чтобы получить у нас надлежащие оценки, перейти на другой год, окончить этот престижный вуз, вынуждены, хотите вы или нет, учиться. Конечно, вы можете уехать в другой университет, там легче, там есть родные — зачем вам именно РГГУ?! Но ваш диплом будет стоить меньше, вы сможете претендовать на меньшее.
И то что мы, независимо от наших личных желаний, вынуждены становиться в профессиональном отношении лучше и лучше, — это и есть механизм самозавода, самоподъема общества. Не потому, что начальник приказал, мама носом ткнула, а потому, что так устроено наше взаимодействие. Это вот и значит: институциональные гарантии развития. У нас сейчас нет институциональных гарантий развития. У нас даже нет институциональных гарантий необратимости того, что произошло.
Потому что сейчас все в большой степени вернулось на государственные рельсы. 70 процентов электронных медиа и 80 процентов региональной печати принадлежат государству и им контролируются. Только в центральных газетах и журналах, которые огосударствлены на 20-30 процентов, есть какие-то возможности — но их аудитория за это время уменьшилась в 20-25 раз. То есть в 20-25 раз сократился слой, внутри которого возможна коммуникация по поводу опыта реальных достижений, обсуждение новых ориентиров. Представьте, что в миллионном городе остались 40 тысяч жителей.
Не реализовалось то, чего хотели, и прежде всего если говорить об институтах, организации, структуре.
Многие ли из тех, кто когда-то все начинал, остались? Я думаю, 1 из 10. Стали подходить и включаться ребята из третьего, четвертого эшелона, которые согласны сдавать позиции и делают это задешево. Это значит, оказался востребованным совсем другой человеческий материал, люди достаточно ловкие, чтобы адаптироваться в любых условиях. С достаточно средними запросами.
Отжатые от школ, вузов, СМИ, лучшие представители этого поколения лишены возможности свой опыт транслировать каким-нибудь группам. Поэтому процесс перемен, если вообще будет идти, пойдет крайне медленно. Их умения, привычки, стандарты будут медленно рассасываться по телу общества, уничтожаясь, но и воздействуя. Но даже то, что попало тебе в кровь, в трех шагах уже не будет осознаваться как от них идущее. Как протечка — тремя этажами ниже никто не знает, откуда она. Как запах — в трех шагах не поймешь, где его источник.
Так что надежда первой половины девяностых на лидерские группы, которые выделятся и в соединении со СМИ, с системой образования зададут новые образны для следующих поколений, не реализовалась.
Но нельзя сказать, что ситуация просто вернулась в позднебрежневские времена, хотя некоторые политические конструкции и поддерживающие их массовые настроения довольно похожи.
Очень важно, что восстановились — собственно, они никуда и не уходили, просто оставались в тумане, а теперь выдвигаются на первый план — механизмы двоемыслия, двойного определения себя, двух и более разных кодов поведения.
В области экономической, деловой: успех, доход, рационально выстроенное поведение. Можно добиться цели, и это исчисляемо в доходах, в цене машины, квартиры. Здесь можно говорить на языке современного достижительского общества, на котором человек — это то, что он сам сделал, насколько он сам себя ценит, насколько способен занять в структуре общества место, которое его устраивает и которое вызывает одобрение, поддержку окружающих. И молодые действительно гораздо чаще высказываются за рынок, за то, чтобы Россия вписалась в мировую экономическую систему, за минимальное вмешательство государства в экономику.
Когда же речь заходит об историческом прошлом, о стране как национальном целом — здесь никакого отличия молодых от старших нет. Единый круг представлений о великой державе, которую возглавляют цари, полководцы, Пушкин как имперский поэт, Менделеев как великий ученый, который есть у нас и который открыл Периодическую систему. А впереди, конечно, Петр I, Сталин, Гагарин, маршал Жуков — они и возглавляют картину.
Никаких других представлений о нашей истории молодым предложено не было. Другие картинки прошлого оказалось невозможно вместить в сознание. Ну, скажем, хотя бы Лобачевского или Вернадского, коли уж так сосредоточиваться на отечественной науке. Или доктора Гааза. Или Сергия Радонежского (ведь свыше 60% населения, включая молодежь, уверяют, будто они православные). А переоценка XX века, сталинизма, революции? Она так и не произошла, новое прочтение истории XVIII — XIX века как попыток государственной модернизации, которые срываются на каждом этапе, не получилось.
До сих пор мы имеем победную историю России как мировой державы, причем она в этом мире — исключение. Именно поэтому она живет исключительно в состоянии исключительности. Великие войны, великие лишения, великая мобилизация, когда все как один, — вся эта картинка по-прежнему единственная, ей нет альтернатив.
У людей в стране нет представлений о других движущих силах истории, о других способах жить вместе, кроме как они жили и живут, объединяясь лишь в мифе о великой державе и каждый день копошась, выживая каждый как сумеет, опираясь только на самые ближайшие связи и больше ни на что.
Идеализируя брежневскую эпоху — а ее идеализируют все, и старые, и молодые, — молодые не задаются вопросом, чего все это стоило и где мы сегодня находимся именно из-за того, что у нас был этот «рай» 70-х, и не имеем реальных возможностей вписаться в мировую политику, в мировое разделение труда.
Путин тоже миф, сотканный из того, что хочется стабильности, ничего другого нет, надежды по-прежнему на государство и его системы, а он из тех частей системы, про которую в массах принято думать, будто бы она наименее коррумпирована, наиболее сплочена, все-таки способна как-то эффективно действовать, имеет хорошую подготовку: шутка сказать, президент, говорящий на иностранном языке, даже на двух! Ну, и сравнительно молодой. Сравнительно динамичный. Выходит на татами, на горных лыжах катается.
Я думаю, середина и вторая половина 90-х годов была крушением тех начатков новой самоорганизации, которые стали было зарождаться сразу после 85 года, и, конечно, крушением всех иллюзий насчет того, что легко можно придти к новым формам общественной организации, экономики и так далее. Так что, с одной стороны, довольно тяжелое крушение для образованного сословия, для двух-трех поколенческих наборов новых политиков и экономистов. А с другой, вполне реальная и по многим пунктам вполне результативная борьба государства за то, чтобы вернуть утраченные позиции, которые оно, кажется, на какой-то момент упустило или вот- вот готово было упустить. Поэтому получился плод, увы, совместных усилий: одни потерялись и потеряли, другие сумели подхватить то, что, казалось бы, вот-вот у них могли вырвать.