Знание - сила, 2005 № 04 (934)
Шрифт:
"Государство наше стало колоссальным, сколоченным экономически и политически тесно связанным. Это как раз то, что может пугать и держать в страхе врага", — Сталин.
Опубликованные материалы дают дополнительные подтверждения о весьма своеобразной сталинской логике. Баткин приводил его глубокомысленные рассуждения об усилении роли карательных органов и одновременно об идее отмирания государства. Можно подтвердить этот вывод другими примерами, в частности, пассажем из речи на приеме в Кремле 22 апреля 1941 года участников декады таджикского искусства- С одной стороны, Сталин говорит о новой идеологии дружбы народов, созданной Лениным, "смысл которой заключается в том, что все народы равны". С другой, поднимает тост "за здоровье и процветание таджикского народа" со словами: "Таджики — это настоящий народ, носитель короны, как называли их иранцы, и
Похороны Ф.Э. Дзержинского
Не требует дополнительных доказательств тезис о том, что Сталин был государственником. "Не бойся, России не пропью" — сказал он А.Е. Голованову во время приема У. Черчилля и А. Гарримана в Кремле 14 - 15 августа 1942 года. Однако силу государства он понимал весьма своеобразно. М. Джилас верно подметил, что он считал "надежным только то, что зажато в его кулаке; каждого же, находящегося вне полицейского контроля, он считал своим потенциальным противником". Речь Сталина на праздничном обеде 7 ноября 1937 года у Ворошилова — это настоящий трактат о его понимании государства. В книге Невежина эта речь приведена в записи Г. М. Димитрова и Р.П. Хмельницкого. По Сталину, "царя мы свергли и превратили нашу страну в государство для трудящихся. У нас с вами нет заброшенных окраин, нет центров, все стянуто в единое. Государство наше стало колоссальным, сколоченным экономически и политически тесно связанным. Это как раз то, что может пугать и держать в страхе врага". Далее Сталин неоднократно варьировал в речи свою угрозу "беспощадно уничтожить... как род" всех, "кто посмеет стать на пути строительства целого единого государства".
Величие государства для Сталина — это власть, руководство, кадры и тотальное закрепощение подданных. Причем он был убежден в том, какое это "великое дело — руководить" и что "нигде в мире не может быть таких руководителей, как у нас". Выступая в разгар Большого террора 29 октября 1937 года, он говорил о том, что не все руководители это поняли и стали врагами народа. Поэтому он поднимает тост "за здоровье тех хозяйственников, которые осознали свое великое положение, которые поняли, на какую вышку подняла их история, за таких руководителей, которые выполняют волю народа..." Под волей народа здесь надо понимать волю Сталина, потому что иерархия власти в СССР была выстроена под одного человека. Из записи польского генерала В. Андерса об обеде 4 декабря 1941 года: "Кроме Сталина и Молотова, который исполнял роль хозяина приема, были еще комиссары: Берия, адмирал Кузнецов, Микоян, Каганович, а также, если не ошибаюсь, Маленков, Щербаков, Жданов, Жуков и заместитель начальника генштаба Василевский. Каждый по отдельности был необыкновенно самоуверен и полон энергии, но в присутствии Сталина все, не исключая и Молотова, совершенно съеживались. Чувствовалось, что они ловят каждый его жест, каждое слово и готовы выполнить любой приказ во что бы то ни стало". Именно такие руководители и были нужны Сталину в его механизме власти. Его поведение по отношению к своим соратникам было типичным поведением Вора в Законе, а отношения его "шестерок" между собой — типичными отношениями братвы. Вот характерный эпизод поведения Пахана, зафиксированный Джиласом в воспоминаниях о приеме после подписания советско-югославского договора 11 апреля 1945 года: "Сталин, конечно, знал о дряхлости Калинина и неуклюже подшучивал над ним, когда тот заинтересовался югославскими сигаретами Тито.
— Если машинист локомотива не выполняет своих обязанностей, я поступаю с ним вот так, — ответил Лазарь Моисеевич, проведя пальцем поперек горла и осклабившись.
— Не бери — это капиталистические сигареты! — сказал Сталин, и Калинин в смятении выронил сигарету из дрожащих пальцев. Сталин засмеялся, став похожим на фавна".
В воспоминаниях композитора Д.Р. Рогаль-Левицкого об ужине в Большом театре после принятия Гимна Советского Союза, который состоялся не позднее 26 марта 1944 года, зафиксирован еще один примечательный эпизод: "Да... Какие все-таки молодцы, — будто разговаривая с самим собой, ответил Сталин. — Все-таки соревнование имеет в жизни огромное значение. Я сейчас натравил друг на друга двух маршалов. Так они мне теперь покоя не дают. То Жуков звонит: "А Конев что делает?" То Конев интересуется: "Куда ушел Жуков?" Вот поэтому у нас и успехи военные такие заметные".
В ходе беседы на приеме в Кремле французской делегации 9—10 декабря 1944 года, приведенной в книге Ж.-Р. Блока, Сталин, в частности, сказал: "Между бойцом французским и бойцом советским никогда не возникает никакого недоразумения. Кто все портит, так это дипломаты. С ними ничего не поделаешь! Их надо было уничтожить. Вот, смотрите, вошел один из них: это Молотов. Он еще не самый худший из всех, его расстреляют последним!" По воспоминаниям Ж. Катала об этом же банкете, "Сталин страшно веселился. Он произносил шутливые тосты такого рода: "За Кагановича! Каганович — храбрый человек, он знает, что если поезда не будут приходить вовремя, его расстреляют!" Там же из воспоминаний Ж. Лалуа о тосте, который произнес Сталин за маршала авиации Новикова: "Это очень хороший маршал. Он создал прекрасную авиацию". И потом после некоторого молчания добавил: "Если же он не будет хорошо делать свое дело, мы его повесим!" А вот ответ Кагановича, зафиксированный В.М. Бережковым в воспоминаниях об ужине в английском посольстве 11 октября 1944 года, во время второго официального приезда Черчилля в Москву: "Подойдя к наркому путей сообщения Кагановичу, премьер-министр поинтересовался, как ему удалось добиться эффективной работы транспортной системы России.
— Если машинист локомотива не выполняет своих обязанностей, я поступаю с ним вот так, — ответил Лазарь Моисеевич, проведя пальцем поперек горла и осклабившись". То есть насилие, одобренное "сверху", было тем самым мотором, который заставлял работать сталинский механизм власти. Оно было основным методом проведения сталинской "революции сверху". "Мы их перебили" — сказал Сталин о кулаках, отвечая Черчиллю на его вопрос о коллективизации.
А Микоян, С. Киров и И. Сталин
И проговорился о будущих планах: "Война скоро кончится, через пятнадцать — двадцать лет мы оправимся, а затем — снова!" — Сталин.
Кроме власти, величие государства, по Сталину, определялось вооружением. "Если русские вооружены танками, авиацией, морским флотом — они непобедимы, непобедимы" — говорил он на приеме участников первомайского парада в Кремле 2 мая 1933 года. Действительный смысл строительства социализма в СССР в 1930-е годы заключался именно в наращивании вооружения и милитаризации страны. Этот процесс продолжился и после войны. "Качество нашего оружия, — говорил он, — должно быть самым лучшим, этого требуют интересы государства, и в этом вопросе мы не пощадим ни отца родного, ни самых близких нам людей". Причем Сталин все знал, держал в уме массу сведений об авиации, артиллерии, танках.
Возникает вопрос: насколько владение информацией о вооружении, которую никто у Сталина не оспаривает, совпадало с действительным пониманием ее смысла? Полагаться на советских военачальников здесь нельзя. Они, как точно заметил М. Мамардашвили, были "по-своему заинтересованы в том, чтобы Сталин был гением, потому что было бы обидно, если тобою руководил и тебя пинал бы ногами не гениальный человек. Ни один уважающий себя маршал не вынесет такого, и поэтому все будут говорить, что Сталин был необыкновенным гением" (3). Но иностранцы, не зависимые от Сталина, могли себе это позволить. В книге Невежина приведен отрывок из рукописи книги Ж.-Р. Блока "Сталин", в котором есть примечательный эпизод. На приеме в Кремле французской делегации 9-10 декабря 1944 года состоялся диалог между Сталиным и полковником Пуйадом, командиром полка французской истребительной авиации "Нормандия — Неман". Сталин высказал свои планы об истребителе Як-9: "Знаете ли вы, каким образом удалось сделать наших пехотинцев непобедимыми при столкновении с частями тяжелых немецких танков? Мы придали им невиданные до сих пор массы артиллерии с такой степенью концентрации, что они совершенно подавляли и парализовали врага. Почему бы не создать подобное огневое заграждение в воздухе? Представьте себе, я вооружаю Як-9 двумя пушками, 20- и 40-миллиметровой. Какая огневая мощь! Мы поражаем врага на расстоянии почти без риска и не пропускаем ни одного неприятельского самолета.
— Нет, нет, господин маршал, я придерживаюсь совершенно иного мнения, — сказал Пуйад.
– По-моему, превосходство одного самолета над другим заключается скорее в его маневренности, чем в вооружении. Конечно, в теории ваше огневое заграждение будет иметь потрясающее действие. Но к чему мне, летчику, находящемуся в самолете, все ваши пушки, если неприятельский самолет сумеет подобраться снизу к моему хвосту? Вот в чем вопрос. Кто из двух летчиков сумеет подкрасться к хвосту другого? Кому это удастся, тот победит противника. А удастся это тому, чья машина будет более легкой и быстрой". Присутствовавший при разговоре журналист Ж. Катал заметил также, что в запальчивости Пуйад, не сдержавшись, негромко бросил:
— Да он просто невежда!
Этого, разумеется, Сталину никто не перевел".
Застольные речи подтверждают агрессивность сталинских намерений во внешней политике. "Авиация первая примет на себя удар в грядущей решающей схватке с капиталистическим миром" — это слова из его тоста за летчиков на приеме в Кремле 20 января 1938 года, которые запомнил А.В. Беляков. Из записи Димитрова об ужине в годовщину смерти Ленина 21 января 1940 года: "Мировая революция как единый акт — ерунда. Она происходит в разные времена в разных странах. Действия Красной армии — это также дело мировой революции". Из другой записи Димитрова на приеме в Кремле выпускников военных академий РККА 5 мая 1941 года: "...Наша политика мира и безопасности есть в то же время политика подготовки войны. Нет обороны без наступления. Надо воспитывать армию в духе наступления. Надо готовиться к войне". Думаю, что нельзя сбрасывать со счетов и свидетельства попавших в плен советских офицеров, присутствовавших на этом приеме. В. А. Невежин, О.В. Вишлев и другие отказываются доверять им на том основании, что эти свидетельства "окончательно оформлялись в письменном виде германскими представителями и, естественно, интерпретировались, исходя из сложившейся тогда политической конъюнктуры". Однако свидетельства с советской стороны тоже оформлялись, исходя из конъюнктуры оправдания намерений сталинской власти.