Знатный род Рамирес
Шрифт:
Трижды возгласил он так перед войском, рассеявшимся по склонам холмов. Затем остановился и почтительно приветствовал сеньоров, как жонглер перед представлением.
— За дело! — вскричал Труктезиндо.
Ни минуты не медля, по команде дона Гарсии шестеро арбалетчиков, обернув ноги дерюгой, вошли в воду и, неся на плечах Байона, словно мертвеца в саване, направились к самому высокому из гранитных столбов. За ними по скользким мосткам бежали другие, с мотками веревок. Под крики: «Держи! подымай!» — с немалым усилием они поставили стоймя в воду, по самый пах, белое тело, прислонили его спиною к столбу, прикрутили веревкой, пропустивши ее в кольцо, прочно и крепко, как прикручивают к мачте свернутый парус. Сделав свое дело, лучники поспешили прочь, дрожа от страха и омерзения, и, ступив на сушу, поскорей размотали дерюгу с ног, чтоб не присосались к ним пиявки. Прочие, торопясь и толкаясь, бежали на берег по мосткам. В озере остался только Лопо де Байон, приготовленный к позорной и медленной смерти; вода лизала его ляжки, веревки обвивали тело от пят до шеи, он стоял, как раб, прикрученный к позорному столбу, и прядь золотых волос, продетая в железное кольцо, не давала ему опустить голову, чтобы все, глядя на искаженные черты, могли насладиться бесславной агонией Огнецвета.
Оба отряда в молчании ждали, рассевшись по склонам, и еще глуше, страшнее стало на окутанных туманом берегах. Даже ряби не было видно на темной глади озера, подобной полоске потемневшего от времени свинца. На гребне скал замерли дозорные, расставленные доном Гарсией. Высоко в небе, каркая, пролетел ворон. Дунул ветерок и зашевелил флажки на острых копьях, воткнутых в густой дрок.
Чтобы скорей пробудить от спячки мерзкие создания, пешие ратники бросали камни в топкую воду. Другие, — чтобы показать, что в озере нет пиявок, — спустились на берег, опустили руки в воду и, вынув их, смеялись над доном Гарсией… Испанские рыцари начинали роптать. Но вот вздрогнуло тело Байона; в яростном усилии напружились могучие мышцы, извиваясь под кожей, словно змеи; с потрескавшихся губ срывались проклятия, оскорбления, угрозы презренному трусу Труктезиндо и всему роду Рамиресов, которым он назначал свидание ровно через год в пламени преисподней! Один из рыцарей, вспылив, схватил арбалет, натянул было тетиву, но дон Гарсия остановил его:
— Богом прошу, друг! Не похищай у пиявок ни капли его крови! Смотри, они уже здесь! Они здесь!
В густой воде, у бедер Байона, что-то шевелилось, пузырилось, — и вот медленно выползла пиявка, за ней другая, третья. Черные и лоснящиеся, они ползли, извиваясь, по белому животу, впивались, повисали, становились все толще, все чернее, и тонкие струйки крови сочились по белой коже. Байон замолк, зубы его стучали. Даже пехотинцы, хмурясь, отворачивались и плевали на землю. Но другие науськивали пиявок, крича:
— Бери его, красотки! Так его!
А прекрасный Самора де Сендуфе со смехом осудил столь противную казнь:
— Помилуй бог, прописали пиявки, словно от геморроя! Не рыцарю, а мавританскому лекарю впору такой совет!
— Чего ж тебе больше, друг Леонел? — сияя от самодовольства, откликнулся дон Гарсия. — Об этой смерти напишут в книгах! Поверь мне, в эту же зиму у всех очагов между Миньо и Доуро будут рассказывать о славном деле у Гадючьего озера! Взгляни на Труктезиндо! Немало повидал он в богатой подвигами жизни! А как дивится! Как смотрит! Глаз не оторвет!
На склоне холма, у своего стяга, воткнутого знаменосцем меж двух камней, неподвижно, как второе древко, стоял старый Рамирес, не отрывая от тела Бастарда горящих радостью, мрачно сверкающих глаз. Он не ждал столь великолепной мести! Тот, кто связал его сына, кинул на носилки, прикончил кинжалом перед башней отчего замка, связанный, словно свинья, позорно обнаженный, прикрученный к столбу, стоит в грязной воде, и пиявки сосут его кровь, а войска Санта-Иренеи и лучшие рыцари Испании смеются, глядя на него. Не земля в час доброго боя пьет ненавистную кровь, не сквозь доспехи, из честной раны, пролилась она, нет. По каплям, медленно переходит она в утробы мерзких тварей, которые вылезли из грязи и в грязь возвратятся, насытившись надменной кровью! Липкие пиявки из поганой лужи сосут по его велению кровь рыцаря из рода Байонов! Кончалась ли когда родовая распря лучшей расправой?
И радовалась, веселилась жестокая душа Труктезиндо, когда мерзкие твари карабкались по связанному телу, как овцы по склону горы. Живот уже исчез под черным и липким скопищем пиявок, копошащихся в кровавом месиве. Уже вереница черных тварей впилась в поясницу, и тело судорожно сжалось, и медленной струей сочится по нему кровь. Пиявки, запутавшись в густой рыжей поросли, с трудом выбирались из нее, оставляя грязный след; другие гроздью присосались к руке. Те, что насытились — раздутые, гладкие, — мягко шлепались в грязь; и тут же из глубины появлялись новые, голодные твари. Кровь струилась из оставленных ран, впитывалась в пеньку веревок и капала вниз, как дождь с крыши. На темной воде пузырились красные сгустки.
Несчастный исходил кровью и все же изрыгал страшную брань, грозя пожарами и смертью роду Рамиресов! Но вот он напрягся, веревки натянулись, из пересохшего рта вырвался хриплый вой: «Воды! Воды!»
Ногти туго прикрученных рук исступленно впились в могучие бедра, рвали живое мясо, скребли кровавые раны.
Но взрыв ярости сменился страдальческим стоном, и несчастный обвис, словно уснул, на грубых узлах веревок. Золотая борода намокла от пота, как ветка от росы, и безумная улыбка блуждала на мертвенно-бледном лице,
Тем временем у зрителей уже притупилось первое любопытство к невиданной пытке, да и близился час полуденной трапезы. Адаил Санта-Иренеи, а за ним начальник испанской пехоты, приказали трубить к обеду,
В мрачной долине все закипело. Обозы обоих отрядов стояли за холмом, на полянке, у ручья, журчащего по корням плакучей ольхи. Голодные пехотинцы, прыгая по камням, поспешили туда, где громоздились вьюки, — получить по ломтю мяса и половине темного хлеба, а потом, рассыпавшись по тенистой роще, жевали медленно и молча и пили воду из деревянных ковшей. Насытившись и напившись, они растянулись на земле или, продравшись сквозь кустарник, направились на внешние склоны в надежде подстрелить случайную дичь. У воды, усевшись на расстеленных плащах вкруг мешков с провизией, закусывали рыцари, кинжалами кромсая жирную свинину и то и дело прикладываясь к пузатым тыквам.
Дон Гарсия Мудрый — гость дона Педро — ел пшеничную кашу на меду с глиняного блюда. Каша эта называлась «папской»; и оба рыцаря то и дело запускали в нее руки, а потом вытирали их о подкладку шлемов. Только старый Труктезиндо не ел и не отдыхал; молча стоял он у своего стяга, а у ног его застыли верные псы. Он дал обет не упустить ни единого стона, ни единой капли крови поверженного врага. Тщетно подносил ему Кастилец серебряный ковш, восхваляя свое вино из Тордезело. Старый сеньор не слышал его; и дон Педро де Кастро, швырнув два хлебца его верным псам, возвратился к дону Гарсии, с которым вел беседу о виновнице стольких бед — безрассудной любви Байона к Виоланте Рамирес.
— Поистине счастливы мы, сеньор дон Гарсия! И годы, и немощи, и толстое брюхо ограждают нас от подобных искушений. Один мавританский лекарь говаривал, помню, что женщина подобна ветру, — сначала она и потешит, и усладит чувства, а потом все разрушит и развеет! Сколько потерпели от женщин мои предки! Зачем далеко ходить — отец мой от злой ревности убил кинжалом мою мать Эстеванинью, дочь самого императора, истинную святую. Куда не заведет любовное безрассудство! Вот этого оно привело к смерти, и к какой смерти! Пиявки сосут его, а люди смотрят, едят да посмеиваются. Но, клянусь богом, он не спешит умереть, сеньор дон Гарсия!