Знай, что я люблю тебя
Шрифт:
— Да, Санти, но в том металлоломе оказались гранаты, детонаторы, и я не знаю что еще! В казармах говорят, этого добра хватило бы, чтобы разворотить отель «Парадор Насьональ».
— Да не собирался я ничего взрывать! Я просто помог, как много раз до того. Сделал небольшое одолжение, ничего больше.
— А та девушка? Это ей ты помог?
Капрал Сан-Романо подскочил так резко, будто вместо ног у него были пружины. Он мгновенно оказался напротив Гильермо — кулаки сжаты, лицо напряжено, под кожей ходят желваки, казалось, было слышно, как у него заскрежетали зубы.
— Это не твое дело! Не лезь в мою жизнь, слышишь? Сколько раз я тебе говорил! Я в том возрасте, когда могу сам решать, что для меня правильно, и сам выбирать, с кем водить знакомство!
Гильермо тяжело поднялся — в его движениях сквозила тоска — и подошел к окну. Происходящее наполняло его невыразимой печалью, словно высасывая из души все хорошее и радостное. Он стоял,
— Послушай, Санти, мне стоило больших усилий добиться встречи с тобой. Ты даже не представляешь себе, что мне пришлось сделать, чтобы добраться сюда. Нас держат в боевой готовности в казармах в ожидании новостей. Совершенно случайно удалось узнать, что тебя не будут переводить отсюда еще две недели, потому я приехал.
В хижине снова повисла тишина. Казалось, у Гильермо нет больше сил, чтобы продолжать разговор. Если бы он не знал друга так хорошо, поверил бы, что капрал плачет. Но нет, Сан-Роман никогда не плакал, тем более при свидетелях. Поэтому Гильермо в замешательстве задержал дыхание, когда в полутьме хижины Сантиаго неожиданно поднялся, подошел к нему вплотную и прижался, словно беспомощный ребенок. Он стоял, не решаясь пошевелиться, пока не почувствовал горячие слезы друга на своем лице, и лишь тогда ответил на его объятие, крепко сжав его в ответ и утешая, как маленького.
Еще сильнее его поразили сбивчивые слова капрала.
— Мне страшно, Гильермо, клянусь тебе. Никогда не думал, что скажу такое, но это чистая правда — мне страшно!
Гильермо внутренне содрогнулся. Тени на стенах хижины, дальние голоса снаружи — все это казалось нереальным, сознание отказывалось верит, в то, что капрал Сан-Роман мог произнести подобные слова. Они сели рядом на тюфяк. Сантиаго пытался успокоиться.
— Ты должен помочь мне, Гильермо. Только ты можешь сделать это.
Легионер насторожился, страшась того, что сейчас услышит. Он молчал, не решаясь ответить.
— Я хочу, чтобы ты мне помог выбраться отсюда. Они еще долго будут тянуть с отправкой на Канары. Теперь, когда умер генералиссимус, многое может измениться.
— Многое уже давно меняется.
— В том-то и дело. Никому не будет дела до дерьмового капрала, сбежавшего из дерьмового заключения. Все очень просто, Гильермо. Тебе грозит максимум месяц ареста. Подумай сам — зато тебе не придется воевать с маврами.
— Ты не имеешь права просить меня о таком.
— Я знаю. Но, если бы ты меня попросил, я бы сделал это для тебя с закрытыми глазами. Дело выеденного яйца не стоит, приятель, и единственный, кто здесь рискует, — это я, если меня поймают.
— Ты с ума сошел, Сан-Роман, — произнес Гильермо, нарочно назвав Сантиаго по фамилии, словно пытаясь от него отстраниться, чтобы окончательно не запутаться в сетях собственной совести. — Если тебя поймают, то точно расстреляют.
— Мне уже не может быть хуже. Все, что мне от тебя нужно, это убедить интенданта перевести тебя в гарнизон аэродрома. По вечерам меня выводят на прогулки на конец рулежки, где поворачивают самолеты. Дай мне двести метров форы, а потом можешь начинать стрелять. Я успею добежать до гаражей и угнать «лендровер». А дальше — как повезет.
— Ты с ума сошел! Тебя поймают раньше, чем дотянешь до моста!
— Нет, я возьму машину местной полиции. Аборигены всегда оставляют ключ под правым сиденьем. Я эту их манеру хорошо изучил. Тебе ничего не надо будет делать: просто дай мне двести метров, а потом стреляй. Я верю в удачу, но клянусь тебе: если мне суждено стать мишенью для пуль, пусть я умру свободным.
Гильермо не отвечал. Его прошиб холодный пот, ладони стали влажными. Косые лучи прожекторов, установленных на ангаре, проникали в хижину через окно и ложились на пол. Он встал и начал ходить туда-сюда, меряя шагами шесть метров тюрьмы и не слыша доносившегося снаружи шума взлетающих самолетов.
— Ладно, забудь, — наконец бросил ему капрал Сан-Роман. — Это и правда глупость. Пусть, когда предстану перед трибуналом, на мне будет меньше обвинений. К тому же не хочу лишать тебя удовольствия пострелять по марокканцам. Я ведь, представь себе, весь день сижу без еды. А что, кроме глупостей, может прийти в голову на голодный желудок?!
Неожиданно Сантиаго вскочил и дико заорал, пытаясь привлечь внимание охранников:
— Вы что, голодом меня уморить решили, ублюдки хреновы? Чтоб вам сдохнуть там всем, подлые псы! Кастраты проклятые, вот вы кто! Вот попадете к маврам в плен, заплатите за то, как со мной обращались!
Капрал казался одержимым, с такой неистовой силой он выкрикивал истерические оскорбления. Даже голос его изменился до неузнаваемости. Гильермо испуганно попятился к выходу — он не знал, что сказать или сделать.
У себя в лачуге капрал Сан-Роман сидел на тюфяке, до боли в пальцах вцепившись в железные прутья кровати и судорожно хватая воздух широко раскрытым ртом. Сквозь окно в тюрьму проникал приятный ветерок, такой сухой и теплый, что даже не верилось в уже наступившую осень. Запах горячей земли после последних дождей был силен, как никогда. Полная луна ярко освещала песчаные дюны так далеко вокруг, что можно было увидеть пустынную лисицу, осторожно пробирающуюся по ним. На пол хижины падали отсветы огней, освещающих взлетную полосу. На мгновение перед внутренним взором Сантиаго возник образ Андии, он видел ее так ясно, будто она сидела рядом. Ему казалось, он слышит ее голос, чувствует запах ее смуглой кожи. Далекий звук сигнального рожка разрезал тишину, прогнав чудесное наваждение. Непостижимым образом легионером овладело чувство покоя, навеянное ветром, ласково касающимся лица. Ночной аромат успокаивал, придавал сил, и мысли капрала уносились далеко от аэродрома, от местечка Эль-Айун, далеко от Сахары. Он сидел с прикрытыми глазами, оживляя в памяти то похожее на лихорадку чувство, что охватило его тогда, в ноябре 1974-го, когда с грохотом разверзлось железное брюхо самолета «Геркулес» и на африканскую землю опустились сходни, по которым ему предстояло гордым чеканным шагом сойти на раскаленный песок пустыни. За время службы в гарнизоне он так привык к сухому северному ветру Сарагосы, что и представить себе не мог, что ждет его на посадочной полосе аэродрома в местечке под названием Эль-Айун. Под солнцем, по-зимнему слабым на ярко-голубом небе Сахары, прошло совсем мало времени. Девяносто три солдата, добровольно оставившие службу в пехотных войсках Испании и надевшие форму легионеров, неподвижно сидели на скамейках, устроенных в «Геркулесе» для перевозки пассажиров, пока наконец резкий окрик сержанта не вывел их из глубокой задумчивости. «Стройся!» — рявкнул тот во всю мощь своей тренированной глотки. И девяносто три новобранца мгновенно вскочили на ноги, вытянувшись по стойке «смирно» еще до того, как отзвучали слова команды. Но мысли Сантиаго Сан-Романа были уже далеко от самолета С-130. Он спустился по трапу, держа в руках вещмешок, расстегнул ворот рубашки, как делали это те сахарави, что ожидали их снаружи. Он шел словно на параде, глядя прямо перед собой, — грудь колесом, плечи назад, подбородок высоко вздернут. Он первым встал в строй, первым замер, ожидая приказа, первым из всех ощутил на своей коже необычайно теплое дыхание декабрьского ветра, так непохожего на зимний воздух его родной Барселоны. Он стоял, вытянувшись в струнку и ожидая приказа, но все равно косился по сторонам, ощущая, как по всему телу от волнения бегают мурашки. Его внимание привлекли вымпелы и флаги, трепыхавшиеся на ветру, форма местной полиции — белые парни отчетливо выделялись на фоне темнокожих африканцев. Прямо перед ними находилось здание штаба, фасад которого от края до края занимала гигантская терраса высотой почти под крышу. На террасе толпились люди в черных и голубых тюрбанах, в длинных национальных одеждах, чем-то напоминавших джильбаб — верхнее платье мавров; пестрота нарядов, казалось, была призвана разбавить монотонность красноватого пейзажа. Грохот снующих туда-сюда «лендроверов», рев моторов «Геркулеса», гавкающие команды, передаваемые через мегафон, — все это выглядело грандиозным представлением для вновь прибывших, отрепетированным на многих поколениях солдат, которые годами прилетали сюда и отправлялись потом обратно в Испанию. Ему казалось, что все это существовало здесь много веков, ожидая, пока он — капрал Сантиаго Сан-Роман — спустится по трапу и ступит на африканскую землю. Сама пустыня и мелькавшие вокруг лица африканцев казались ему призраками самого древнего мира, существующего на планете. Все здесь пребывало в гармонии: окружающая природа, лучи пустынного солнца, облик местных жителей. Внезапно он очнулся от наваждения, увидев рядом бледное лицо Гильермо, своего верного товарища Гильермо, с которым они познакомились всего каких-то сорок дней назад, но уже успели стать неразлучными. Тот был очень бледен и с трудом держался на ногах. Сантиаго понял, что другу стало плохо в полете. Он легонько присвистнул, привлекая к себе его внимание, но Гильермо едва поднял глаза и снова уткнулся в землю. Капрал Сан-Роман почувствовал себя виноватым — если бы не он, его приятель спокойно тянул бы сейчас лямку в тихом гарнизоне в Сарагосе, ожидая, пока пройдут долгие месяцы службы и наступит наконец долгожданный миг демобилизации и он получит «белый билет». Но потом на его жизненном пути возник Сантиаго, а еще через какое-то время в часть приехал прапорщик из Испанского Иностранного легиона.