Знойная параллель
Шрифт:
В пути видим, как над нами проносятся самолеты. Конечно, они летят в Ашхабад. В аэропорту после беготни и беспрестанных просьб сообщить, где отыскать нашу медбригаду, наконец, узнаю: медики улетели еще два часа назад.
Назад возвратился товарным поездом. Поезд на нашей станции не остановился, пришлось спрыгнуть на ходу, с подножки. Ушиб ногу. Кое-как доковылял до казармы. Устал смертельно. Ночь провел без сна, ища утешение в надежде: «Может быть, отец и мать живы?» На другой день почтальон Фролов приносит телеграмму. Читаю: «Марат, мы оба живы. Отец ранен. Служи, не волнуйся». У меня словно гора с плеч свалилась.
Как хорошо, что живы! Но все равно, ехать надо, им же нужна помощь! Опять иду к Бабаеву, показываю телеграмму.
Отправился я в Ашхабад на третий день после землетрясения. Больше суток проторчал в жестком солдатском вагоне.
К Ашхабаду подъехали рано утром. Здание вокзала полуразрушено. Рухнула центральная часть. Вход завален горой кирпича и железобетонными балками. Лишь несколько белых колонн, за которыми — просторный айван с окнами в два этажа, напоминают о былой красоте этого здания. Приехавшие пассажиры молчаливо, с опаской обходят руины. Душу охватывают страх и жалость. На привокзальной площади — палатки. Дальше на улице Октябрьской палатки тоже. И всюду руины. Одни здания превратились в бесформенную груду, другие свалились на бок, крыши свисают до земли, словно нахлобученные на лоб фуражки.
Час ранний, но город давно не спит. Все в движении. Тарахтят моторы автомашин, бесшумно по глубокой пыли движутся брички, повсюду стук: люди сколачивают себе жилье — из досок, кусков фанеры. Всюду дымят костры. Холодновато. Дует резкий ветер, небо обложено свинцовыми тучами. Дождя пока нет, но чувствуется — вот-вот пойдет. Сквозь дым и утреннюю мглу едва просвечиваются купол бехаистской мечети и башня текстильной фабрики. По этим ориентирам я и отыскиваю местонахождение своего прежнего жилища. Иначе бы заблудился, потому что города как такового не существует: нет ни кварталов, ни улиц. Есть гигантское месиво. Я спешу домой, на улицу Чехова, и меня неприятно поташнивает от тоскливого волнения и приторно-сладкого запаха смерти. Тысячи погибших уже откопаны и отвезены на кладбище, но раскопки все еще продолжаются. Работают военные саперы. Работают медики, съехавшиеся со всех концов страны. Похоронные команды в черных халатах. С непривычки жутко смотреть, как они вытаскивают из-под обломков распухшие, обезображенные трупы.
Я добираюсь до своей улицы и вижу: дом, в котором мы жили, стоит, скосившись набок, весь в трещинах. Он двухэтажный, но перекрытие между этажами рухнуло, завалив весь низ: подъезд, коридоры и комнаты. Я останавливаюсь, не зная, куда мне идти дальше. Палатки, хижины из фанеры, шалаши из кошм и мешков. Но где же мои-то? В каком жилище? Слышу где-то рядом, за разваленным домом, причитания. Иду туда. Здесь собралась небольшая кучка народа. Откапывают свалившийся дом Ашота. Под обломками — жена и дочь. Сам он в день землетрясения был в командировке, в Москве. Потом сразу не мог попасть в Ашхабад. Ночью, наконец, прилетел самолетом, и вот — картина. Дом рухнул. Жена и дочь погибли. Жив только трехгодовалый сын. Жену и дочь накрыло стеной и крышей. Я подошел в тот момент, когда Ашот, разбрасывая кирпичи и глину, добрался до спинки кровати и коснулся пальцами лица жены. Фронтовик, не раз видавший с глазу на глаз смерть, сейчас дрогнул: слезы покатились по его лицу, и он заплакал, как ребенок. Я стою рядом с матерью. Она не замечает меня. Она охвачена горем. И меня трясет, я не могу окликнуть ее. Меня раздирает скорбь за Ашота. И погибшую тетю Фиру жаль. И дочь их, Люду.
Превозмогая оцепенение, я подхожу к Ашоту и начинаю откапывать его жену. Мне приходят на помощь еще чьи-то руки. И вот уже женщины берут Ашота за плечи и уводят в сторонку... Кровать смята, голова женщины между спинкой и потолочной балкой. Жутко смотреть. Я выношу погибшую на дорогу и только тут слышу чей-то голос.
— Зиба, посмотри, да это ведь Марат! Сын твой! Ну, конечно, он!
— Марат! Сынок! — вскрикивает мать. И я вижу, как из глаз ее текут слезы.
Я подхожу к ней, изо всех сил стараясь держаться с достоинством, по-мужски. Поцеловав ее сдержанно, обнимаю за плечи и тихо говорю:
— Я приехал в отпуск. На десять дней. Как здоровье отца? Где он?
— Он в Баку, — говорит мама и отводит меня в сторону, к палаткам. — Ему раздробило ногу. Отрезали ногу до колена, — вдруг всхлипывает мать. — На войне был, цел остался, всего одно ранение в плечо получил, а тут ногу потерял. Ох горе, горе... У других — видишь, какая участь?
Мама вводит меня в палатку. Оказывается, она здесь живет. Посреди палатки ржавая жестяная печка с такой же жестяной трубой, тянущейся вверх. Около печки кровать и несколько ящиков. На одном из них плошка с фитильком. На других — помятые чашки, кружка и бачок с водой. И больше ничего. Ни дивана, ни книжных шкафов. Мама, видя мою растерянность, торопливо говорит:
— Все там, все завалило. И вещи, и книги...
— А если попробовать откопать?
— Трудно будет одному. А мне и вовсе не под силу было. Спасибо солдатам-саперам: убитых и раненых вынесли из-под обломков. До вещей руки не доходят. Некогда, сынок.
— Мама, давай я возьму тебя с собой в Хурангиз? Там у меня хорошие друзья. Будешь у них жить.
— Да ты что, Маратка? — улыбается благодарно мама. — Ты все еще у меня ребенок. Да разве можно сейчас оставить людей в беде? Все бы ашхабадцы могли выехать: у каждого родственников и знакомых в других городах много, но не выезжают же! Кто же будет восстанавливать город?
Я слушаю ее с удивлением. Думал, увижу ее сгорбленную, сломленную горем, а она словно наш замполит рассуждает. Ай да мамуля!
— Сейчас я тебя угощу свиной тушенкой и копченой рыбой, — говорю я, развязывая вещмешок.
— Не надо, Маратка, — дотрагивается она до моей руки. — Продукты у нас, какие хочешь, есть. – Она снимает крышку с ящика и достает копченую колбасу, сливочное масло в банке, сахар. Ставит на ящик и поясняет: — Тут у нас — полный коммунизм. Продукты развозят на машинах и выдают бесплатно. На вот тебе, к чаю, — подает она шоколадку в красной обертке...
За завтраком она начинает рассказывать о подробностях той страшной ночи. В два часа ночи, когда они с отцом уже спали, закачалась земля и пол под ними рухнул вниз. Оба провалились вместе с кроватями. Падая, отец, видимо, пытался встать. Занес ногу над спинкой кровати, и в этот момент повалился книжный шкаф и ударил отца по ноге. Мама, как лежала в постели, так и осталась лежать. Только ее почти всю засыпало сверху пылью и известкой. Сначала она потеряла сознание, а когда очнулась и поняла, что жива, принялась звать отца: «Саша, Сашенька!» — «Помоги мне, Зиба!» — простонал он в ответ. Мама отыскала его, накрытого шкафом. Шкаф лег на обе спинки кровати. И если бы не нога, которая оказалась между спинкой и шкафом, отец бы тоже отделался легким испугом. Но именно это роковое «если бы» и есть то, что мы называем словом «судьба». Если бы дядя Ашот не уехал в командировку, он бы тоже погиб вместе с женой и дочерью. Но — судьба! Мама продолжает рассказывать о том, что все жильцы нижнего этажа погибли. Только ровничница Марал работала в третью смену и осталась цела, да старик Овезклычев — сторож гастронома уцелел. Остальных на другой день вынесли из-под развалин саперы. Текстильная фабрика уцелела, всего одна трещинка в здании. На совесть, видимо, строилась.
Без десяти девять мама уходит в райисполком. Я выхожу на улицу, и меня сразу захватывает атмосфера торопливого проявления жажды жизни. Соседи строят времянку. Муж сбивает из старых бревен крестовину, жена вытаскивает из развалин куски фанеры. На узкой улочке между двумя свалившимися порядками домов стоят машины и толпы народа. Привезли хлеб, сахар... Поодаль — керосиновая бочка. Отовсюду доносится стук молотков: ашхабадцы строят времянки. Изредка раздаются выстрелы из автомата. Я спрашиваю у соседей, что бы это значило. Они беспечно отвечают: солдаты стреляют по одичавшим собакам, слишком много их развелось. Кто-то свистит на всю улицу, словно соловей-разбойник. Это голубятник, хромой Арташес. Ему что мир, что война — один черт. Лишь бы были голуби. Целая стая голубей кружится над развалинами, все выше и выше забираясь в небо. Я смотрю и вспоминаю, как этот Арташес продал мне пару белохвостых «бабочек». С год или больше я держал их и чуть было не превратился в завзятого голубятника, но вовремя вмешался отец. От голубей только и остались строчки: