Знойная параллель
Шрифт:
Полторацкий тем временем с товарищами из Совдепа и командиром красной роты решали, как быть дальше. Пытались выяснить обстановку в Асхабаде. Отправились на телеграф.
А я, лежа на сеновале, думал: до чего ж бестолковы эти обыватели. Неужели не понятно им, что буржуи никогда не станут поддерживать бедноту! И если уж начали заботиться о рабочем классе, то знай — здесь что-то не то, здесь что-то не чисто. Чего ради им думать о рабочем люде? С такими мыслями я и уснул. И проснулся от стрельбы. Стреляли рядом, у входа в казарму. Звенело оконное стекло, кричали люди. Спрыгнул я с сеновала, хотел было броситься в гущу событий, но опомнился вовремя. Понял, что совершено нападение на соцроту. Казарма роты была окружена множеством вооруженных людей,
— Ведите всех арестованных на вокзал! Отправим в Асхабад. Там будет видно!
Понял я: это нагрянули эсеры. Надо спасаться. Вот уже и к конюшне, за лошадьми, идут. Выбрался я к забору, перелез и подался наобум, лишь бы подальше уйти. Сунулся к Мургабу — тут слышатся голоса мятежников. Вышел на улицу — целая ватага бандитов. Бегут, гогочут, сволочи. Понял только: электростанцию захватили. Отскочил я в сторону. Прошел немного берегом, гляжу — мост. Миновал мост, вышел на улицу. И тут мятежники. Опять куда-то свернул. До самого утра по переулкам плутал, пока не вышел к хлопкоочистительному заводу. Увидел рабочие бараки — сообразил: только в них и можно найти спасение. Подбираюсь к ближнему. В окнах темно, и ни одного живого существа не слышно. Ясно, что затаились, потому что в Мерве белая контра бесчинствует. Захожу в коридор и вдруг — хрясть чем-то по голове. Сбили с ног, руки крутят, ворчат со злобой:
— К ногтю его сразу, чего мешкать-то!
— Товарищи,— с трудом выговариваю я.— Товарищи, да вы что? Да за что же?..
Тут втащили меня в комнату. Трое их. Один здоровенный рябой мужик, двое других — парни моего возраста.
— Кто такой? — спрашивает рябой.
— Приезжий я... С Полторацким приехал... От контры спасаюсь.
— А мы тебя как раз за контру и приняли,— усмехнулся рябой.— Скажи спасибо, что сразу не порешили. А хотели...
Пока мы выясняли обстановку — что и как, видим в окно, целый отряд эсеров к заводу приближается. Ясно, что мне надо прятаться. Рябой хватает меня за руку — и прочь из барака. Опять — через стену. На этот раз в заводской двор. Завел меня рябой в пильный цех.
— Лезь туда,— показывает на гору хлопка.— И сиди, пока за тобой не приду. Бодряшкин моя фамилия. Иваном зовут.
И ушел.
В тот день по всему Мерву шли обыски. Искали всех, кто приехал с Полторацким. Многих арестовали. Заодно председателя мервской ЧК, редактора газеты «Трудовая мысль» Исидора Кондратьевича Каллениченко. Только ночью навестил меня Бодряшкин.
— Слезай. Тут я тебе одежонку подходящую подыскал.
Выбравшись из своего укрытия, надеваю туркменский косматый тельпек, бязевую рубаху, штаны такие же, халат. На ноги — чарыки.
— Ну вот, думаю сойдешь за туркмена-арбакеша. Кто спросит, отвечай: живешь в Пешанали, на завод хлопок возишь. Вон и арба твоя,— показывает Бодряшкин в проем двери. — А теперь пойдем ко мне, покормлю.
В бараке разговорились.
— Все арестованы, кроме тебя. Комиссара вашего, Полторацкого, прямо на телеграфе взяли. Говорят, он в это время с Ташкентом по прямому проводу разговор вел. Помощь просил. Держат в тюрьме. Каллениченко тоже с ним. Остальных хотят отправить в Асхабад, вместе с пленной соцротой. Ох, непонятное творится! — сокрушенно вздыхает Бодряшкин.— Фунтиков этот и вся его братия тоже вроде бы стоят за рабочий класс, но в то же время на рабочих людей руку поднял! Полторацкий-то, говорят, бывший типографский рабочий. Член РСДРП. Вызволять его надо из неволи. Наша ячейка постановила в воскресенье всем скопом идти к коменданту Наибову, требовать, чтобы освободили комиссара. Не знаю, поможет ли наш протест? Говорят, какой-то Доррер в правительстве Фунтикова. Он грозится: пока не всажу комиссару Полторацкому пулю в лоб, не успокоюсь. Это, оказывается, его родного старшего брата в декабре прошлого года, в Ташкенте, Советская власть судила и расстреляла.
Как услышал я о том, что с Фунтиковым прибыл родной брат того мухортого Доррера, которого я гнал з машине от Ходры до Совнаркома, так и замер: «Нет, не простит он».
— Эх, Иван Кузьмич,— говорю я.— Плохо наше дело. Торопиться надо. Вызволять следует комиссара.
Вечером рабочие завода собрались и отправились к военному коменданту. Тот даже не вышел к ним. Выслал небольшой отряд, чтобы прогнали ходатаев. Началась смута на заводе. Но долго раскачивались. Пока что собралось человек до ста, еще двое суток миновало. Вышли на демонстрацию протеста с требованием, чтобы освободили комиссара и других большевиков, а в «Трудовой мысли» уже заметочка помещена: в Мерве распространился слух об убийстве красного комиссара Полторацкого и председателя ЧК Каллениченко. Ведется, дескать, тщательное расследование. Виновные в учиненных зверствах будут арестованы и понесут суровое наказание...
Вот так было. Опоздали мы. Да вряд ли и помогли бы такими малочисленными силами. Ведь эсеров, офицеров да чиновников бывших царских около двадцати тысяч было в Мерве. На каждой квартире по четыре-пять человек стояло. Да еще бандит Эзиз-хан из Теджена прибыл на помощь к эсерам. Безнадежное было положение. Отчаянное положение.
Вечером Бодряшкин сообщил: жена Калениченко ходила к Наибову, добилась, чтобы разрешили похоронить ее мужа и комиссара на кладбище. А когда вернулись и сели помянуть, Бодряшкин достал сложенный многократно листок и говорит:
— Это предсмертное письмо комиссара. С охранником передал. Надо сохранить и донести его до всего рабочего класса...
На другой день выехал я на своей арбе из Мерва и подался в сторону Байрам-Али. Несколько раз останавливали по пути белогвардейцы.
Притворялся, как мог, лепетал бессвязное, и лишь одно слово произносил по-русски: «домой». Так и добрался до своих цел и невредим, и письмо комиссара в подкладке привез.
После уже, в двадцать первом году, когда произвели расследование по делу расстрела Полторацкого и Каллениченко, вскрылись все подробности. Оказывается, Фунтиков, прежде чем расстрелять комиссара, потребовал от большевиков: «Сдайте всю железную дорогу от Асхабада до Ташкента, тогда получите комиссара живым и невредимым». А когда получил отказ и предупреждение, чтобы эсеры сложили оружие, отдал Полторацкого и Каллениченко на расправу графу Дорреру-младшему и его молодчикам...
Кровожадны были эсеровские главари.
В ночь с 21 на 22 июля расстреляли Полторацкого, тотчас сели в поезд и отправились в Асхабад. Следующая ночь стала датой расстрела девяти асхабадских комиссаров. Еще через два месяца Фунтиков отправился в Красноводск, чтобы вместе с английскими интервентами расстрелять на станции Ахча-Куйма двадцать шесть бакинских комиссаров.
Я хорошо помню те осенние дни девятнадцатого года, когда мы гнали контру и пришлых заморских вояк к Каспию. Каждый день отвоевывали то станцию, то разъезд на железной дороге. Как-то раз остановились на станции Казанджик. Тут произошел небольшой затор. Белогвардейский генерал Литвинов, отступая, придумал какую-то шпалодробилку: ею-то и уничтожал десять верст пути за час. Бронепоезд наш остановился. Словом, требовалось далее наступать пешим ходом. А как потянешь по пескам пушки? На чем повезешь боеприпасы и продовольствие? Замешкались было мы.
И тут получаем известие: из Ташкента едет член реввоенсовета Валериан Куйбышев. Мы уже слышали о нем. Холодно было — середина декабря. Встретили мы его на перрончике станции. Представились: так мол и так, отряд красной роты, в основном, из московских рабочих. Разговорились. Федор Улыбин тут же ему посоветовал:
— Вы, Валериан Владимирович, сменили бы фуражку на шапку.
— Ничего,— смеется он.— Я и не такие лютые морозы терпел. В Нарыне, небось, похолоднее, чем здесь.
— Знамо, похолоднее,— соглашается Федор.— Да только не о морозах речь веду. Фуражка ваша смущает меня по другим соображениям. Уж больно приметна она. Как узнает контра, что Куйбышев в черной кожаной фураженции, так и будет все время на мушке держать.