Знойная параллель
Шрифт:
«Уважаемый тов. Природин. В следующую среду состоится очередное заседание литобъединения. Повестка дня: встреча с ученым-минералогом А. Л. Кияшко. Просьба присутствовать».
Великолепно! Наконец-то! Но почему с ученым? Может быть, он пишет рассказы, как тот артист, у которого таджик украл коробочку хлопка? Ладно, увидим. Главное, чтобы Бабаев разрешил выезд на заседание. А чтобы разрешил, необходимо, по крайней мере, написать хоть часть порученного доклада. Беру со стола центральные газеты, начинаю штудировать разделы международной политики. Черчилль, Трумэн... План Маршалла. Вот оно
Чары, назябшийся на аэродроме, закутавшись почти с головой под одеяло, спрашивает:
— Что-то ты в последнее время стал увлекаться политикой! Это мне нравится. Политика — область самых серьезных людей.
— А стихи, по-твоему, забава?
— Такие, как у тебя, конечно, забава. Надо так писать, чтобы каждая строчка давала пищу уму, содержала мудрость, как у Махтумкули. А у тебя даже философия какая-то бесхребетная.
— Сомкни челюсти и не мешай,— говорю я спокойно.
— Нет, я серьезно,— отзывается Чары.— Ты, например, все время разграничиваешь добро и зло, а Махтумкули, знаешь, как об этом писал? Вот послушай:
Душевной радости не даст Не обижавший век другого: Едва ли на доброе горазд, Кто никогда не делал злого...— А у тебя все разговоры о добре,— смеется Чары.
— Странная философия,— сомневаюсь я, не веря, что это строки Махтумкули.
— Ничего странного,— возражает Чары.— Истинное добро ты несешь своему народу, когда делаешь зло врагу. Разве не так?
— Да, пожалуй, так, — соглашаюсь я. — Все дело в том, в какой обстановке рассматриваются понятия «добро» и «зло». С глобальной точки зрения, конечно: и Махтумкули и ты — оба правы. Именно в поддержку ваших умозаключений и я берусь заклеймить план Маршалла в одном из очередных своих докладов!
— Вах-хов! — смеется Чары.— Быстро растешь! Только никак не могу понять, перед какой аудиторией выступишь? А-а! — вдруг догадывается он.— Наверное твоя очередь выступать на следующих политзанятиях?! Молодец, сержант Природин. Занимайтесь своим докладом.
В Хурангиз я выехал в среду утром. Замполит дал поручение зайти в драматический театр, отыскать режиссера Лугового и поговорить: не согласится ли тот вести драмкружок авиаторов.
Спешу к общежитию пединститута. Сердце бешено скачет, подхлеснутое жаждой встречи. С Тоней я не виделся целых три месяца. Лечу по лестнице вверх, не замечая ступенек. Дверь в комнату открыта. Девчата все в сборе и, судя по всему, не очень веселы. Тоня сидит, склонившись над книжкой.
— Здравствуйте, девушки!
— Марат? — удивленно спрашивает Тоня.— Откуда ты взялся? Только что вспоминали о тебе, и вдруг ты входишь. Как по заказу. Ну, здравствуй,— подходит она и чмокает застенчиво в щеку.
— Отвернитесь, девушки! — прошу я и крепко целую Тоню.
— Вот это да! — хохочут девчата.— Вот это встреча.
— У вас все
— Конечно! — говорю я. — За кого вы принимаете авиаторов? Разве можно сомневаться? Если хотите, сообща встретим Новый год! Возражений нет?
Девчата молчат.
— Все ясно,— подвожу я черту.— О деталях новогоднего вечера поговорим потом.
— Идем прогуляемся, Марат? — предлагает Тоня.
На улице холодно. Аллеи в питомнике укрыты снегом, деревья согнулись под тяжестью белых шапок. Морозцем прихватывает уши и нос. Я держу руки в карманах шинели. Тоня в варежках. Взяв меня под руку, расспрашивает об Ашхабаде.
— Неужели весь город рухнул?
— Почти весь.
— И ваш дом — тоже?
— Конечно. Мать живет в курятнике, а отец в бакинском госпитале.
— Ну и что же вы дальше будете делать?
— Что и все. Построят город вновь, дадут квартиру.
— И когда это будет?
— Думаю, что не скоро. Сейчас еще разрушенное войной не все восстановлено.
— У тебя хоть специальность есть, Марат?
— Нет пока. Вот отслужу, тогда...
— Учиться будешь? Или — на стройку коммунизма? — улыбается она.
— Думаю поступить на факультет журналистики.
— Решил, значит. А разве есть в Ашхабаде такой факультет?
— В Ашхабаде нет. Говорят, есть в Свердловске... В Москве, Ленинграде, Киеве есть.
— А нас после окончания в кишлаки, наверное, отправят,— невесело говорит Тоня.
Я вдумываюсь в ее слова и впервые начинаю понимать, что у нас с ней — разные пути. Никогда не думал о нашей совместной жизни, а тут вдруг представил ее своей женой и сразу увидел множество преград. Если так, то надо ехать с нею в кишлак? А что я там буду делать? Чем заниматься? Нет, нет, лучше об этом не думать. И вообще: мне всего-навсего двадцать один. Стоит ли думать о женитьбе?
— Марат, а сколько тебе еще служить? — прерывает мои мысли Тоня.
— Года два, не меньше, Тонечка. Долго еще.
— Ну, ничего. Время пройдет незаметно,— успокаивает она меня и себя одновременно.
В редакции газеты опять, как и в прошлый раз, те же начинающие. Только общительности теперь побольше. Все здороваются друг с другом, как старые знакомые. Не успели мы с Тоней войти к секретарю, как ее окружают мужчины. Секретарь Ободков, увидев меня, представляет высокому красивому блондину лет тридцати:
— Адам Яковлевич, познакомьтесь. Товарищ из воинской части, где вам предлагают вести драмкружок.
— Здравствуйте, — подает руку Луговой. — Вообще-то я не против принять ваше предложение, но каковы условия? Ведь надо как-то обговорить. И потом, я не знаю — что у вас там за труппа?
— Сержанты и жены офицеров,— чеканю я.— А вот и письмо нашего замполита. В нем все сказано.
Он садится у стола и внимательно читает. А секретарь в это время просит садиться всех остальных и представляет нам ученого минералога Кияшко. Это солидный мужчина лет пятидесяти, в кожанке, из-под которой выглядывает галстук в клеточку, а когда он поднимает руки, то видны золотые запонки. И начинает он свою встречу с нами необычно. С любопытством оглядев нас всех, останавливает внимательный взгляд на Тоне и просит: