Зодчие
Шрифт:
Семья Ордынцевых оплакивала гибель Григория Филипповича. Но жизнь не стоит на месте: надо было восстанавливать двор, благо старик спас золото. Отцовское поместье приказ закрепил за Федором Ордынцевым.
От отца Федор Григорьевич перенял пристрастие ко всему псковскому; для постройки хором он решил выписать каменщиков из Псковщины. Молодой стольник решил послать за мастерами Тихона Верхового.
Тихон выразил большую радость, что выбор боярина пал на него, и усердно начал сборы. Но накануне дня отъезда он вывихнул ногу, споткнувшись о бревно. Мужик орал диким голосом, когда его несли в
Из Пскова пришла артель Герасима Щупа. Щуп постарел, острую его бородку пронизала частая седина, но был он суетлив и добродушен по-прежнему.
На дворе Ордынцева Щуп встретился с Тихоном Верховым, который распоряжался дворовыми, спесиво задирая рыжую бороду.
Земляки разговорились. Щуп расспрашивал о пожаре и мятеже. Тихон рассказывал весьма осторожно, умалчивая о своих «подвигах» по части грабежа. Но он случайно упомянул о встрече с Голованом, и зодчий сразу загорелся:
– Как, что ты говоришь! Голован в Москве? Да правда ли это?
– Говорю тебе, видел его в нищенских отрепьях, – лениво процедил Тихон, которому непонятна была радость Щупа.
Дворецкий кратко передал рассказ Голована о его скитаниях.
– Ах, бедняга! – взмахивал руками Щуп. – Вот горе-то его пристигло: шутка ли, такого наставника потерять!
В тот же день Герасим отправил на розыски Андрея трех своих работников, знавших Голована в лицо. Встретить парня посчастливилось Акиму Груздю, пожилому каменщику с морщинистым лицом и реденькой клочковатой бородкой.
Голован сердечно распрощался со скоморохами, крепко обнял их, благодарил за все добро, которое от них видел, обещал никогда не забывать Нечая и Жука.
Встреча с земляками была самая радостная. Каменщики обступили Андрея, хлопали его по плечу, удивлялись, как он вырос, как похорошел:
– Богатырь прямо!
– В батьку пошел!
– Исхудал только без каменной работы…
Голован прервал дружеские излияния вопросом об отце и матери.
– Живут, – ответил Щуп. – Когда, бишь, я Илью видал? Да недели за две до того, как уйти нам из Пскова. Батька твой привез на базар свое изделие, ну мы с ним и поговорили. Здоровьем он, конечно, сдал. Главное, об тебе горюет. Уж очень давно, говорит, весточки от сына не получал…
– Какие уж тут вести подашь, – смущенно сказал Голован, – коли сам еле-еле из беды выбрался!..
Он рассказал о зиме, проведенной в Москве с нищими, о том, как приютили его скоморохи.
– Теперь этому конец! – твердо воскликнул Щуп. – С нами будешь работать. Не дело такому мастеру на скоморошьей дуде дудеть!
Каменщики шумно изъявили одобрение словам Герасима.
– Да, – спохватился Голован, – а как Паисий? Жив?
– Что ему поделается, идолу гладкому! – сердито ответил Щуп. – Толще и здоровее прежнего. И все твоего батьку бранит за то, что не отдал тебя в монахи…
– Значит, по-прежнему мне пути на родину нет, – огорчился Андрей.
– Ничего, ты молодой, переживешь своего ворога, – утешил парня Герасим.
Федор Григорьевич задумал поставить каменные хоромы в два жилья. [102] Он потребовал, чтобы Щуп представил ему роспись, в которой, по обычаю, полагалось указать длину и ширину здания, расположение
Сговорившись между собой, зодчие сделали лучше. Голован нарисовал в красках, как будет выглядеть дом Ордынцева. Федор Григорьевич пришел в восторг.
102
Жилье – этаж.
Сознавая, сколь важна работа, проделанная Андреем, он щедро вознаградил молодого мастера, купив ему одежду, приличную зодчему: кафтан и ферязь с золотым шитьем, сафьяновые сапоги на медных подковках, богатую меховую шапку, рубахи тончайшего полотна и красивую, расшитую опояску.
Голован низко поклонился стольнику и побежал в чулан переодеваться.
Когда он вышел, преобразившийся, высокий и стройный, с пышной шапкой темных непокорных волос, в богатом наряде, в красных сафьяновых сапогах, каменщики залюбовались им.
– Чисто боярич! – с восторгом пробормотал Аким Груздь.
А Щуп радостно воскликнул:
– Ну, теперь, Ильин, ты житель! Вот посмотрела бы на тебя матка твоя…
Голован загрустил, представив себе горе матери, не видевшей его столько лет.
Прошел год. Палаты стольнику Ордынцеву были выстроены: русские мастера работали на диво быстро и прочно.
Голован уговорил Федора Григорьевича поставить здание не в глубине двора, а лицом на улицу.
Величавые, высокие хоромы на глухом подклете, в два жилья, сложенные из красного кирпича, перепоясанные полосами из белого камня, с белыми же наличниками решетчатых окон, выглядели нарядно, торжественно: Андрей вспомнил наставления Булата и применил их к делу. Здание венчал шатровый верх с теремцами, со смотрильными башенками. Крыша была из листовой меди, ярко блиставшей на солнце.
Со двора верхнее жилье окружали крытые обходы [103] с узорчатыми перилами тончайшего рисунка. Крытые высокие всходни – крыльца – вели к хоромам с трех сторон. За дверями открывались сени; вдоль верха сеней, под самым потолком, шли решетки из красиво выточенных кленовых балясин.
Из сеней посетитель попадал в горницы. Шашечные дубовые полы сверкали; стены были обиты дорогими сукнами с прикрепленными к ним квадратиками разноцветного стекла; высокие печи облицованы были изразцами, на изразцах – рисунки.
103
Обходы – балконы.
Вдоль стен в каждой горнице протягивались длинные лавки, покрытые коврами или цветными сукнами. Столы стояли дубовые, под снежно-белыми скатертями…
Богато, привольно зажил стольник Федор Григорьевич в новых хоромах. За год работы и на дворе поднялись все нужные хозяйственные постройки: людские избы, баня, прачечная, пекарня, квасоварня, конюшня, скотные дворы…
Ордынцев щедро расплатился с каменщиками. Узнав, что Голован остается работать в Москве, стольник разрешил ему поставить избу на своем обширном дворе. Артель на прощанье построила другу и земляку хорошенький пятистенный деревянный домик.