Золотая цепь старчества. Русское старчество XX века

Ильюна Людмила

<Византийская> монастырская культура ярко и самобытно выражала эту изолированность во всех направлениях. Иное дело в России. Религиозная правда и поэзия этой жизни не в такой изолированности. В нашей народной жизни монастыри имели значение не столько, быть может, оазисов христианской жизни, сколько ее центров для народного сознания, к которым тянулся народ во все времена и преимущественно в годы особенной тоски и печали. Наша монастырская культура, несомненно, до крайности бедна и убога по сравнению с Византией. Но зато тип русского монаха-народолюбца есть наш исторический тип. Много ли это, мало ли — судить не берусь, даже не знаю, не есть ли это некоторое понижение строго монашеского типа жизни. Но все же, если чем мы можем гордиться, так только тем значением, какое имели наши монастыри в народной жизни. Не создали мы ни своих уставов, ни одного поэтического цельного богослужебного чина, но мы подарили миру великие сердца. Для русского народа прямо было бы непонятно, если бы его не пустили в монастырь, а он любил монастыри прежде всего как свои народные святыни. И старцы отвечали на эту народную любовь. Когда, например, Леонид Оптинский говорит, что он ничего

более не желал бы, как возможности сидеть тихонько в своей келии, но только жалость к народу заставляла его вечно быть на людях, то он точно выражает настроение и всех других старцев. И если вы сравните изречения древних отцов в патериках с изречениями наших наиболее известных старцев, перечитаете их письма, то вы сразу увидите эту разницу между древним аввой и нашими старцами. Общее у них — совершенная самоотреченная любовь, но, в то время как древний аскет весь был овеян атмосферой своего спасения и переживаний сердцем только мистических настроений, наши старцы имели гораздо больший кругозор, говорили и писали о духовной жизни в условиях обыкновенного русского мирского быта. Как смотреть на это различие? Лично я считаю его настолько существенным, что в наших русских монастырских старцах вижу, в известном смысле слова, восполняющих дела древневосточного аввы, но не замещающих его. Поэтому в отношении наших монастырей мне казалось бы желательным, чтобы в них процветали параллельно оба вида старчества, то есть и специальное руководство на пути иноческой жизни, и умудренные опытом жизни старцы-подвижники, могущие быть яркими светочами на пути искания народом нашим религиозной правды. Конечно, в настоящем случае все же было бы несправедливо усвоять старцу и отношению его к посетителям то значение, какое усвоялось древней Церковью старцу в его отношении к ученикам. И нельзя закрывать глаза на тот опасный уклон, который теперь очень нередко принимает старческое руководство в отношении мирян, обращающихся к старцу за разрешением всевозможных вопросов своей жизни и своего быта. Соблазн такого расширения сферы своего влияния, как показывает опыт наших дней, очень велик даже для достойнейших старцев. Но такой выход за границы собственно духовно-религиозной жизни не имеет никакого оправдания во вселенских традициях старческого устроения и едва ли в каком-либо отношении может оказаться полезным для Церкви. Конечно, каждый человек имеет право высказывать свои суждения и давать советы по любым вопросам, но не вправе претендовать на религиозную авторитетность. Итак, я полагаю, что русское старчество — это новый вид монастырского послушания в деле служения Церкви народу. Едва ли после этого надо говорить о том, что и русское старчество, как и древневосточное, неотделимо от монастырского жительства. О старчестве же вне монастырей другого ничего нельзя сказать, как только то, что это просто религиозно-коммерческое предприятие, ничего общего не имеющее ни со старчеством, ни с Православием вообще. Старцы в миру, думаю, без исключения все — это опасные для Церкви авантюристы, которые, конечно, могут эксплуатировать народную темноту и интеллигентскую нервную издерганность, но которые перед судом церковной совести всегда являются самозванцами и заслуживают, безусловно, церковного осуждения. 9 Что же касается возрождения старчества в наших монастырях, то, конечно, можно только горячо приветствовать это возрождение, равно как и принять религиозно-новый тип старчества. Общий завет церковно-монастырской древности определенно говорит, что иноческий путь ведет к совершенной любви, обнимающей всех людей и даже весь мир. Пусть потоки этой любви свободно изливаются и в народную душу; нельзя только забывать, что такая совершенная любовь есть не общий удел, но лишь совершеннейших иноков. А в отношении таких людей излишни были бы и какие-либо инструкции, и правила. Здесь сфера того религиозно-мистического делания, которая, конечно, всегда соединяется с известным риском, но без которого нет и подлинно церковного, а еще частнее — монашеского творчества». 10

9

Данная оценка «старчества вне монастырей» противоречит истории старчества, изложенной автором в докладе, и вызвана особыми обстоятельствами начала XX века. Старчество с древнейших времен существовало вне общежительных монастырей. И после 1917 года, можно сказать, все уцелевшие старцы жили вне монастырей, самоотверженно сохраняя духовную культуру, в самых тяжких условиях являя окружающим пример всецелой любви к людям. — Прим. ред.

10

Экземплярский В. И. Старчество // В книге: Дар ученичества. M., «Руссико», 1993. С. 220-227.

Завершим же этот краткий обзор основных вех истории старчества на Руси, принадлежащий профессору Экземплярскому, указанием на статистические данные.

Данный в приложении к «Истории русской Церкви» графа Михаила Толстого «Хронологический список русских святых» 11 доказывает, как велика была у русского народа жажда святости, как много святых рождала Русская земля во все времена. Но большая часть из прославленных Церковью святых воспитывалась именно в монастырях под благословенным окормлением старцев.

11

Толстой М. В. Рассказы из истории русской Церкви. Изд. Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, 1991. С. 687-721.

Современный ученый профессор Г. М. Прохоров на основе названного «Хронологического списка» составил «кривую подъемов и спадов» святости на Руси. И сделал потрясающее открытие — процветание святости было неразрывно связано с процветанием или духовным возрождением народа в целом, «снижение святости» (количественное) напрямую связано с упадком нравственности народа в целом. И недаром в прежние века в монастыри шли тысячами (перед революцией в России было более тысячи обителей, и число насельников в некоторых из них достигало нескольких сотен), а теперь «днем с огнем» не отыщешь человека, особенно мужского пола, который готов посвятить себя монашескому житию.

Но кончает Г. М. Прохоров свой «статистический обзор» оптимистически: «Я думаю, что литература, романы, которыми зачитывались наши бабушки и родители, на какое-то время уйдет или встанет на второй план. А вот жития святых, реальная история — обращение нашей страны к Вечности, выйдут на первый. Это же измерение, или координата в наших душах также есть, только там осталось вытоптанное поле. Нам надо его снова культивировать. И не поддаваться на соблазны всяких сектантов. Мы обладаем богатой духовной культурой, порой этого даже не осознавая.

Думаю, то, в чем в первую очередь нуждаются наши люди, родные, друзья и соседи — это возделывание своего внутреннего пространства. И это, по сути дела — наша духовная экология». 12

Хотя тут можно вспомнить и печальный факт: на вопрос «Почему сейчас нет старцев?» (или не так много их, как было прежде) опытные духовно люди отвечают: «Потому что нет у них настоящих учеников».

Потому что мы по-настоящему не стремимся к тому, чтобы хранить и обретать традиции духовной жизни.

12

Прохоров Г. М. Святые в русской истории // «Православный Летописец Санкт-Петербурга». 2000, №4. С. 18-19.

Часть вторая. Центры старческого служения в России

Саров и Оптина пустынь

В дореволюционной России было около тысячи монастырей, все они молитвенно служили делу спасения народа, но были среди них такие, при одном упоминании которых сердце каждого православного христианина исполняется чувством благоговения и тихой радости. И в первую очередь это относится к Сарову и Оптиной — может быть, потому, что с ними связаны предсказания о духовном возрождении России, которые во многом сбылись.

Саров и Оптина были центрами, откуда мы черпаем опыт духовной жизни, их наименования накрепко связаны в наших сердцах, но, пожалуй, еще никем не было замечено, что существовала между ними не только связь в духе, но и связь реально-историческая. Об этом мы коротко расскажем в данной главке.

В 1805 году в Саровскую обитель приходят из Москвы два родных брата — Тимофей и Иона Путиловы. В монастыре они проходят различные послушания: в поварне, в трапезной, в храме. Старший из них — Тимофей — становится келейником и духовным сыном больного игумена, старца Исайи. Келья строителя Исайи стала для послушника Тимофея местом незабываемых встреч с преподобным Серафимом, который тоже был духовным сыном старца. За шесть лет послушничества в Сарове были положены основы монашеской науки жизни, устроителем которой отец Моисей (Путилов) станет потом в Оптиной пустыни, игуменствуя в ней 43 года.

Немногое сохранилось из бесед преподобного Серафима с будущим игуменом Оптиной, но и того, что мы знаем, достаточно, чтобы свидетельствовать, что речь между ними шла прежде всего о «внутреннем христианстве», о стяжании благодати Духа Святого (недаром одним из постоянных пожеланий отца Моисея в письмах будет: «Возмогай о благодати Христовой!»). Преподобный Серафим учил новоначального послушника творить непрестанно молитву Иисусову и во время службы — для того чтобы собрать внимание на богослужебных молитвах и войти в их смысл. Вероятно, именно тогда преподобный заповедал Тимофею молиться мытаревой молитвой, которой тысячу дней и ночей он взывал ко Господу. Это было в 1805 году, когда после нападения разбойников, прожив пять месяцев в монастыре, преподобный вернулся в пустыньку, или же в 1807 году, когда преподобный вернулся в обитель на похороны духовного отца — игумена Исайи, а потом принял подвиг молчальничества и затвора. Отец Моисей, уже перейдя из Сарова в рославлевские леса, в 1814 году советовал своему младшему брату Александру, будущему скитоначальнику оптинскому — игумену Антонию, молиться мытаревой молитвой, а в конце жизни говаривал, что много у него было молитвенных правил, а теперь он опять вернулся к одному: «Боже, милостив буди мне, грешному...»

Тимофею Путилову суждено было покинуть Саров в 1811 году, еще задолго до преставления преподобного Серафима, но младший его брат Иона не только остался в Сарове до конца своих дней, но и стал в 1822 году казначеем монастыря, а в 1842 году — игуменом. Известно, что у преподобного были нелегкие отношения с братией: не все понимали его подвиг старчества и окормления Дивеевских сестер. Иона (Путилов) был одним из немногих, кто держал сторону преподобного Серафима во всех спорах, и это, несомненно, было результатом духов- ной близости через общего духовного отца — строителя Исайю. Иона (Путилов) из любви к нему принял его имя, подражал его жизни и завещал похоронить себя рядом с ним, что впоследствии и было исполнено.

Отец Иона (Путилов), без сомнения, писал своему старшему брату архимандриту Моисею в Оптину о подвигах и поучениях преподобного (например, об особых поучениях настоятелю монастыря, о которых сказано в «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря»). Письма эти не сохранились, но о том, что в Оптиной знали и почитали преподобного Серафима, свидетельствует такой факт: сразу после его кончины в одном из храмов Оптиной был устроен уголок с его личными вещами (мантия, епитрахиль, книги — все это видно на сохранившейся в Оптиной фотографии этого памятного серафимовского уголка). На каждой панихиде поминалось имя «отца нашего приснопамятного иеромонаха Серафима».