Золотая цепочка
Шрифт:
Зубцов пошел было по комнате, но сразу же вернулся к Агнии Климентьевне и спросил:
— А Павел Елизарович Потапов не говорил вам, что я расспрашивал его о бодылинском золоте?
— Потапов? Павел Елизарович? Действительно, мы познакомились с месяц назад. Наведал он меня, обсказал свое происхождение, но, кроме как на самые общие темы, мы не говорили с ним ни о чем. Посетили городское кладбище. Куда же еще нынче идти потомкам Бодылина и Потапова?.. А про ваши с ним встречи не намекал и звуком. Упомянул только, что он, как все, считал меня умершей и нипочем бы не сыскал,
— Кто именно сообщил ему эту новость? Он вам не называл?
Кашеваров зашелся таким кашлем, что побагровел и проворно закрыл лицо носовым платком.
— От кого он услыхал? — растерянно переспросила Агния Климентьевна. — Вовсе из памяти вон… Хотя, позвольте, припоминаю, он говорил… Да, однако, вас он помянул, Степан Кондратьевич… Явственно помню, вас…
— Путаете что-то, сударыня, — сквозь кашель пробормотал Кашеваров. — Это я про вас услышал от Потапова. Я же вам еще сообщил, помните, Анатолий Владимирович?
— Помню. — Зубцов усмехнулся и снова обратился к Агнии Климентьевне:
— Несколько дней назад вы получили из Москвы письмо от свояченицы покойного Никандрова. Вы не посвятили в содержание письма даже близких, доверили свой секрет Степану Кондратьевичу. Письмо из Москвы отправлено с нашего ведома. Расчет наш был прост: коль скоро вам нечего таить, то после получения письма единственный для вас путь — это путь в милицию или откровенный разговор с вашим сыном. Но вы промолчали…
Агния Климентьевна сидела неподвижно, опустив взгляд. Она с усилием подняла голову, провела рукой по лицу, как-то зыбко улыбнулась Зубцову:
— Все логично у вас. Да только не так все оно на самом деле… И молчать мне дольше никак нельзя. Время рассказать без утайки. Мне кажется, все началось с того, что я разлила воду…
…Боль огненной змейкой проскользнула по телу. Агния Климентьевна вздрогнула, испуганно ойкнула:
— Арик!
Никто не ответил. Агния Климентьевна медленно открыла глаза. Над крутобокими завалами грязного снега вздымались серые дома с бельмами зашторенных окон. Она вспомнила, как закачались, пошли хороводами дома. Быстрее, быстрее, пока не сомкнулись в черную пелену… Она не знала, сколько времени провалялась в сугробе, — минуту, час, полдня?! Закрыть глаза, как в детстве, подтянуть колени к подбородку и, пусть на снегу, заснуть хотя бы ненадолго.
Но Агния Климентьевна представила, как один-одинешенек лежит на диване в кабинете Аристарх Николаевич, ее Арик, и тревожно прислушивается: не возвратилась ли она. Запоздай она, может статься, что Аристарха Николаевича не подбодрят ни кипяток, ни даже ломтик хлеба…
Агния Климентьевна села, суетливо зашарила руками по снегу и замерла: хлеб?! Где же хлеб?! Неужели, пока она валялась в обмороке, кто-нибудь… Нет, слава богу! Цел! Даже теряя сознание, она телом накрыла сумку. Кончиками пальцев Агния Климентьевна трепетно коснулась шершавой краюшки. Рот наполнился слюной. Агния Климентьевна облизнула губы, вытянула из сумки руку и медленно поднялась. Она с надеждой взглянула туда, где, по ее представлениям, стоял бидончик с водой и вскрикнула:
Она подняла бидончик, оглянулась на окутанную густым паром прорубь внизу, на нескончаемые, будто спуск в преисподнюю, обледенелые ступеньки к реке, со стоном вздохнула и проговорила виновато:
— Ты уж прости, Арик, сегодня без кипятку придется. И на растопку не нашла ничего. Да ежели и найду, дотяну едва ли…
В кабинете стояли запахи настылого кирпича и промерзлой бумаги, рвался из-за штор ветер, метался, трепетал желто-черный язычок коптилки на столе.
— Арик! — негромко окликнула Агния Климентьевна.
Муж не ответил. Она взяла коптилку, заслонила ладонью дрожащий огонек, подошла к дивану, склонилась к лицу Аристарха Николаевича, уловила его дыхание и сказала с облегчением:
— Спит, слава богу!
Седые брови Аристарха Николаевича, сомкнутые веки дрогнули. Он с усилием открыл глаза и сказал:
— Я мыслю, следовательно, я существую.
Агния Климентьевна присела на диван, ласково коснулась спутанных седых волос мужа:
— И о чем же ты мыслишь?
— О нашем Коле, Агочка.
— Разве есть известия о Коле? — спросила она еле слышно. — Ты ничего не скрываешь от меня?
Аристарх Николаевич вздохнул:
— Какие могут быть вести. Почта-то… Сама знаешь, блокада! О другом я. Видение одно меня одолело.
Он с усилием облокотился на подушки и стал рассказывать о том, что вчера еще было запретным в разговоре с женой.
Уже много дней и ночей, едва закрывая глаза, Аристарх Николаевич непременно видел сына. Девятнадцатилетний Николай второй год служил в саперных войсках, но в видениях являлся отцу одетым в танкистский шлем и комбинезон. Аристарх Николаевич спешил к Николаю, но тот влезал в танк, и танк сразу же трогал с места.
Аристарх Николаевич знал: впереди, в зыбкой синеве леса, затаились чужие батареи, Николай или не знал этого или бравировал опасностью. Он стоял, как на параде, по пояс высунувшись из башни, сбив на затылок шлем. Ветер путал волосы Николая, крыльями вздымал наушники шлема, и казалось, что в голову сына вцепилась хищная птица.
Рявкали затаившиеся в лесу пушки. Николай по-прежнему стоял в полный рост, и на темени у него трепетала крыльями черная птица. Танк окутывало пламя. К Аристарху Николаевичу подкатывался огненный шар. Отец слышал, как трещит в огне одежда сына, видел его глаза, разъятые мукой, и угадывал в предсмертном хрипе слова: «Как отомстишь? Чем отплатишь, отец?..»
Едва Аристарх Николаевич замолк, Агния Климентьевна шатко побрела к столу, намерзлые валенки стучали, будто солдатские сапоги. Она сказала, заглатывая слезы:
— Ты успокойся! Пожалуйста, успокойся. Нервы все это, болезнь! Куда ночь, туда и сон… Нянька Степанида наставляла, бывало: «Ты перед страшным сном не робей. Страшен сон, да милостив бог. Ан все и станется наоборот…» Коленька жив-здоров. Положись на мое материнское предчувствие…
— Все-таки в чем смысл его вопросов? Что кроется за ними? — размышлял вслух Аристарх Николаевич.