Золотая голова
Шрифт:
Убедившись, что на лугу собрались все — и те, кто отправлялся в поход, и те, кто провожал, отец Теофил начал речь:
— Дети мои. — Голос у него был слабый, и, чтобы все могли расслышать, должно было воцариться полное молчание, а это было невозможно, потому что нерасслышавшие тут же начинали переспрашивать у соседей. Но слушали все. — С того дня, как до нас дошел слух, что смута потрясает славную землю Эрда, я ждал знамения от Господа. Я ночи проводил перед алтарем, непрестанно молясь.
— Почему-то я не сомневалась, что так оно и было. — И наконец глаза мои отверзлись. Господь уже даровал нам знак, а мы, неразумные, не поняли этого! Те мерзкие колдуны, блудники и нечестивцы, главаря которых Небеса покарали нашими руками, — они и были знамением! Разве прежде нога нечестивого дьяволопоклонника оскверняла нашу милую землю? Враг
На самом деле речь его продолжалась гораздо дольше, чем здесь изложено, ибо по слабости голоса ему приходилось делать передышки, в то время как селяне повторяли друг другу его слова. Я помалкивала. Не настолько я глупа, чтобы встревать, что бы я ни чувствовала. Я видела, как настроены люди, и знала, чем обернутся мои противоречия. Ну, положу я троих-четверых, а остальные тут же дубинками меня и забьют.
В лучшем случае.
После завершающего призыва начался общий гомон, и я поняла, что раньше вечера в поход они вряд ли выступят. И еще поняла я, что не напрасно не упомянула, кто у нас законный герцог, а кто самозванец. Они сами этого не знали. Отец Теофил в данном вопросе был им не помощник. После проповеди, уже не первой, видимо, за сегодняшний день, он словно бы впал в оцепенение и как будто спал стоя Паства его продолжала разбираться между собой. О том, как должны выглядеть злые южане и чем отличаются они от честных эрдов, они имели представление смутное. В таких случаях набрасываются на всех, кто на тебя не похож, а здесь разнообразие могло представиться большое. Я своими ушами слышала, как один малый спросил у своего папаши, увидят ли они голых дикарей, за что сподобился затрещины. Потом они принялись обсуждать, в каком направлении лучше двигаться. Спросили у меня. Похоже, они не сомневались, что я иду с ними. Я не стала их в этом разубеждать, по той же причине, что не спорила с попом. С уверенностью указала им дорогу в сторону Эрденона и в свою очередь спросила, разведывали ли они, что происходит в окрестностях. Я была уверена, что нет, и не ошиблась. Тогда я предложила им проехать вперед, посмотреть, все ли безопасно в дороге, и добавила — не желает ли кто за компанию со мной? Согласия я не боялась, один противник — это не тридцать, но они, кажется, всецело мне доверяли. Разумеется, на ближайшем повороте я свалила в лес, сделала круг и нашла Руари там же, где его оставила. После чего поспешила в направлении, прямо противоположном указанному мною.
Надо всем этим можно было бы посмеяться, но смеяться мне почему-то не хотелось.
Даже если забыть о судьбе Дайре.
Что нашло на моих собратьев — северян? Что с ними творится? Добро бы это были голодающие или погорельцы, которые — я знала — временами сбиваются в орды и идут грабить все и вся, как стая саранчи. Или городская шваль, которую легко подвигнуть на беспорядки призывами вроде «Эрденон для эрдов». Нет, это были вполне основательные крестьяне, мирные, благочестивые люди. И эти благочестивцы будут убивать, грабить и насиловать, куда бы они ни пришли, — в этом я не сомневалась.
Если они куда-нибудь дойдут.
Скорее всего, на той дороге, по которой я их направила, они вскорости наткнутся на людей Вирс-Вердера, и все будет кончено.
А если та же зараза распространяется и по другим деревням и завтра их будет не тридцать, а триста? А потом — три тысячи?
Даже во времена крестовых походов, когда весь христианский мир словно бы обуяло безумие и целые деревни, как рассказывал Фризбю, снимались с места и шли неведомо куда или следовали за бредущими впереди гусем и козой (которых сегодня изобразила я), твердо веруя, что они приведут их в Святой град, наши северяне безразлично пожимали плечами и продолжали пахать землю. Даже среди рыцарей не много находилось желающих цеплять на латы крест и отправляться за тридевять земель кормить вшей и подыхать от жары. А если кому охота схлестнуться с неверными, причем в тех же условиях, — у нас свои есть на южных границах, добро пожаловать в тамошние гарнизоны. И вот теперь, после десятилетий мира и относительного благополучия…
Может, в этом все и дело? Люди успели забыть, что такое война, голод и страх?
Они быстро это вспомнят. И родовой памяти не понадобится.
«Эрденон для эрдов» — это, конечно, Вирс-Вердер придумал. Граф, ныне генеральный судья, еще не понимал, на какую груду хвороста швыряет факел. А если понимал — тем хуже. Для него в том числе.
Впрочем, все это умствования, порожденные тем, что в одной тихой деревушке жители повесили одного известного мне актера, а потом побросали хозяйство и двинулись в поход.
Откуда же чувство, что это болезнь и нет от нее лекарства?
Хотела бы я ошибиться.
Над деревней, на которую я наткнулась назавтра, подымался дым.
Сюда не пришли с нарочитой целью грабежа. Иначе вряд ли кто из местных остался бы жив. Просто поблизости сшиблись два отряда — деревенские не знали чьи, сшиблись и перекатились дальше — разграбили дома и два из них сожгли, кого-то изнасиловали, кого-то убили — так, походя, без отрыва от главного занятия.
Первым нарвался на пулю приходский священник, спешивший к умирающему. Он попытался заслониться святыми дарами, но это его не спасло. Умирающий, к которому он торопился, был все еще жив, а священник лежал посреди деревенской улицы с развороченной пулей грудью и размозженной головой — он был уже мертв, когда по его черепу пришелся удар копытом. И некому было ни отпеть мертвых, ни утешить живых.
Дароносица валялась на земле.
Что-то я вчера слышала о втоптанных в грязь облатках…
И еще я вспомнила веснушчатого трактирщика, который остался дома, защищать свое добро от безбожных южан. Вряд ли он сумеет оборониться, если наемники двинулись в ту сторону — а это, похоже, так и есть, — но южане будут здесь ни при чем.
Хотя — будем справедливы — вряд ли южане в таких делах были бы лучше. Люди есть люди.
Но я не повернула назад — спасать деревню отца Теофила. Я спешила дальше, хотя за мной никто не гнался. Спешила, потому что здесь, среди обугленных крестьянских халуп и случайных мертвецов, я поняла, что могу опоздать.
Так это начиналось. Она была не последней — эта разграбленная деревня. Болезнь, которая примерещилась мне, распространялась. Вмиг, в считанные дни рухнуло хваленое благополучие Эрда. Пылали села, и жирный вонючий дым стоял над городами, по раскисающим в осеннюю распутицу дорогам волокли обозы с пушками и брели солдаты, неотличимые от разбойников, и не было причины, по которой их стоило бы различать.
Несмотря на то, что погода ухудшилась, я ни разу не ночевала под крышей
— себе дороже. Да я и не спала почти. Останавливалась только для того, чтобы дать роздых лошадям. И снова пускалась в путь. Иногда задерживалась, чтобы добыть провиант и какие-то обрывки сведений. Так я узнала, что Тальви еще держится, но отступает дальше к востоку, потому что выход на север перекрыт свежими силами, прибывшими из Эрденона. Может, Вирс-Вердер и не великий стратег, но я понимала — Тальви берут в клещи. Пробившись к морю, он мог бы захватить какие-то корабли и уйти за пределы империи. Но его целенаправленно загоняют в Катрейские топи. А что такое Катрея, известно каждому. И, вспомнив о болотах, я вновь погоняла Руари или Керли, не важно, кто в тот момент был под седлом.
Еще я узнала, что архиепископ Эрдский, который три недели назад (или уже месяц прошел? ) благословил Тальви, теперь точно так же благословил Сверре Дагнальда и вручил ему новое знамя с белым единорогом Эрда.
Единорог. Дикий бык. Нантгалимский. И мотался этот бык-единорог за разбитыми телегами, еле ползущими вслед хромым клячам, и над закованными в латные нагрудники имперскими кирасирами, что сомкнутым строем двигались по дорогам, между новенькими виселицами и братскими могилами, и лишь одна геральдическая фигура могла сейчас соперничать с ним — красный петух.