Золотая Колыма
Шрифт:
«Юрий! Долину Мякита прошли. Она вполне проходима и может служить для постройки дороги. Мы идем медленно, не больше 20—25 км в день. Лошади сильно сбили копыта и почти вышли из строя. Но надеюсь быть в Оле к назначенному сроку. Выходим на последний перевал. Догоняй!
В. Цареградский. 16 сентября 1929 г.».
Последний перевал был памятен Валентину. Почти год назад он с отрядом Бертина пережил здесь много неприятных часов, после которых отказался от попытки пробиваться по глубокому снегу на Колыму и вернулся в Олу, оставив Бертина,
— Родные места! — возрадовался Игнатьев.— Поохотились мы здесь с Эрнестом! Куропаток руками хватали! Зайцев лыжами давили!
— И сами чуть... — не договорил Цареградский.
— Демка сюда прибежал. Всех перепугал... Нет, места тут добрые, и страшного ничего нет. Через час перевалим.
Игнатьев оказался прав. Как-то незаметно, без особого труда поднялись на плоскогорье. Здесь у подножия высокого гольца росла корявая лиственница, ветрами скривленная на юг. Она еще золотилась мягкой хвоей и красовалась, обвешанная разноцветными лоскутками, ленточками — знаками благодарности тунгусов какому-то богу за успешно преодоленный перевал.
Возле священной лиственницы случилась и приятная встреча. Связка навьюченных лошадей, очередной транспорт с провиантом для приисков шел на Элекчанскую перевалбазу.
— Доробо, догор! — протянул руку якут, и Валентин узнал в нем Петра Медова.
Первые вопросы:
— Билибина не видел? Раковского не встречал?
— Улахан тайон кыхылбыттыхтах — тама! Тайон Мурун — тама! Псе баши люди тама! — весело махал обеими руками якут в сторону Олы.
— А пароход есть?
— И пароход тама! Улахан пароход «Поропский»!
— «Воровский»?
— О-о! Тайон пароход!
— Надо спешить.
До Ольского селения оставалось дней шесть хорошего пути. Но лошади вконец обезножили. Мучительно жалко было поднимать их по утрам. Часа через четыре они расхаживались, вроде переставали хромать, и тогда решались подстегивать их прутиками.
Валентин все больше подумывал, не отправиться ли ему одному, налегке, чтоб успеть к пароходу и предупредить: остальные идут. Но километрах в шестидесяти от Олы опять, как в повторном кино, та же задержка, та же встреча, что была и у Билибина, с тем же непросыхающим Степкой Бондарем и та же пьяная болтовня о какой-то чистке, и то же приглашение:
— Иди ко мне геолухом...
— Но я не совсем геолог, а палеонтолог, специалист по ископаемой флоре и фауне...
— К черту спецов и всякую флору! Будешь официально главным геолухом!
— Мы с Билибиным должны возвратиться в Ленинград и составлять отчет.
— К черту Билибина, Ленинград, отчеты!..
— И сделать доклад правительству.
— Я официально хочу спать. Завтра покалякаем...— и Бондарь повалился на оленьи шкуры.
Цареградский, Игнатьев, Гарец выбрались из палатки и, благо лошадей они не развьючивали, а весь табор мертвецки дрыхнул, поспешили вперед. С наступлением темноты, не разжигая костра, натянули палатку. Всю ночь кони тревожно ржали.
На рассвете увидели, что ночевали на медвежьей рыбалке. Ее хозяин разогнал коней так, что целый день их пришлось искать. Валентин окончательно решился оставить отряд и пошел пешком один.
Еще не брезжило, когда он добрался до юрты Макара
Медова. Валентин почувствовал какой-то холодок в старике:
— Перевези, догор, очень тороплюсь.
Макар Захарович отказывался, говорил, что у него лодки своей нет... Валентин хотел броситься вплавь, стал разуваться.
— Той,— остановил якут и пошел куда-то вверх по реке.
Через полчаса подбечевал долбленку:
— Тунгуска.
Втиснулись в узенькую ветку, и Медов, стоя, ловко орудуя одним шестом, погнал ее наискось течения.
— Как у тебя с тунгусами-то? Помирились?
Макар не отвечал.
— В тузрик обращался?
— Петка бумага писал.
— Ну, и что? Тузрик отменил приговор туземцев? — допытывался Валентин, но старик молчал, и Цареградский понял почему: — Симбир бумага?
— Симбир бумага,— согласно покачал седой головой якут.
— Ну, ничего, все уладится. Тузрик, говорят, здорово почистили? Теперь новый тузрик! Ты на чистке был?
— Была моя.
— Ну, и что? Как было-то?
Медов, как все туземцы, прежде охотно делился новостями-капсе, но на этот раз выдавил из себя всего одну фразу:
— Берлога одна, медведей много.
Валентин больше не расспрашивал ни о чем, распрощался на другом берегу и скорым шагом полетел в Олу.
— Баши — школа! — крикнул вдогонку якут.
— Понял, Макар Захарович! Спасибо, догор!
Двадцать с лишним верст Цареградский отмахал за какие-нибудь три часа. Ольская деревня, когда подошел к ее околице, еще спала. Даже собаки и те не встретили своим обычным бешеным лаем. Одна лениво потявкала, другая завыла, третья подхватила, и тоскливый скулеж, как бывало перед пургой, заскрежетал по сердцу, наполняя его недобрыми предчувствиями. Где находилась школа, Валентин знал хорошо и в полутьме, никого не спрашивая, кратчайшими тропинками устремился к ней,
С порога закричал:
— Юра! Сережа! Здесь вы еще?..
СМУТА В ОЛЬСКОЙ БЕРЛОГЕ
Ольская смута заварилась еще в прошлом году из-за перевозок. Нужно было перебросить на Колыму двадцать-тысяч пудов грузов. Кое-как, мобилизовав всех лошадей и оленей, за зиму выкинули на Элекчан четыре тысячи, и это объявили «историческим моментом».
Все неурядицы сваливали друг на друга. Агенты Союззолота считали, что местная власть им не помогает в организации туземного транспорта, и обзывали тузриковцев правыми уклонистами, а тузриковцы — агентов, требующих от местного населения невозможного, левыми загибщиками.