Золотая Колыма
Шрифт:
В этой пище много витаминов и жиров.
Дети едят только белый хлеб, как и все тунгусы. Они быстро приобретают культурные навыки.
Возвращаясь в юрты, в гости к родителям, дети требуют ложек, вилок, и уже нередкость встретить в юрте поставец из лубка березы, украшенный прекрасным эвенским орнаментом, в котором аккуратно сложены чистые чашки, ложки и вилки.
Вечером над берегом на утрамбованной площадке, где искрятся под светом фонаря миллиарды алмазных снежинок, дегтя играют возле школы.
Начинается любимое
Единственный танец орочей, юкагиров, эвенов. Своеобразный танец. Танцующие становятся в кружок, прижимаясь тесно плечом к плечу, берутся под руки и ритмически перескакивают обеими ногами сразу с места на место.
— Хейдя! — кричит запевало.
— Хейдя! — вторят ему танцующие и в этот момент делают скачок.
Так продолжается без перерыва. Одни в изнеможении выскакивают из круга, а другие приходят им на смену, становясь на их место.
Движение не меняется, изменяется только припев.
Сначала кричат: хейдя, хейдя! Потом — унде, унде! Урье, урье! Умге, умге! Хидо, хидо! Хекке, хекке! Умге, умге! И снова то же самое — хейдя, хейдя!
Дети танцуют с крайним увлечением, и учительница танцует вместе с ними.
Но вот пришло время сна. Дети снова бегут к умывальникам. Моются, чистят зубы, стелют себе отдельную кроватку, раздеваются и, свернувшись калачиком в тепло натопленных комнатах, засыпают в сладком сне.
В комнате воспитательницы тепло и уютно: на лампе — абажур, на окне — тюлевая занавеска. Много книжек и журналов. Огромные закопченные бревна стен украшены картинами и фотографиями. На «буржуйке» кипит кофейник. Нина Иосифовна Пинчук, дочь рабочего Уссурийского совхоза, приехала на Колыму по разверстке комсомола. Ей всего восемнадцать лет, но ей поручено большое ответственное дело — воспитывать детей тайги. Она единственная русская женщина в этой глуши.
Молодая учительница увлечена своей работой. Перед ней раскрывается прекрасное будущее. Рука об руку со всей нашей страной она смело и бодро шагает в это будущее.
В ГОСТЯХ У ХАБАРОВА
Зеркальная лента реки Ланковой разрезает надвое бесконечную мелкорослую тайгу. Снег в тайге рыхлый, и мы с фельдшером Буленко проваливаемся в него выше колена, набивая полные торбаза снегом.
Чахлые лиственницы бережно закутаны в снег, как новогодние елки в вату. Нет ни тропинок, ни дорожек. Особенная лесная тишина, которую хочется слушать, как очень далекую музыку.
На снегу сотни мелких треугольничков.
— Куропатки, — говорит Буленко, — только что поднялись. Снежок еще сыплется. Лисий след. Должно быть, самец прошел. Здоровый хвостище. У нас тут сиводушки и крестовки ходят. В прошлом году и чернобурых ловили.
У фельдшера Буленко, живущего много лет на Колыме, зоркий глаз охотника. Пустая и мертвая для меня тайга живет для него напряженной жизнью. Но вот и я замечаю: на сучке лиственницы над снегом висит пара резиновых «метростроевских» сапог.
— Откуда здесь сапоги? — удивленно спрашиваю я Буленко.
— А это какой-нибудь тунгус из артели оставил. Летом носил, должно быть, а к зиме сбросил. Весной придет и опять возьмет.
— Так в лесу и оставил?
— Ну да — кто же их возьмет?
…Бредем по тайге с километр. И снова неожиданность. Среди деревьев стоят бревенчатые козлы. На них дорожные мешки, одеяла, охотничьи лыжи, силки. Рядом на стволе лиственницы висит прекрасный американский винчестер в футляре из нерпичьей шкуры. Тут же на сучьях развешаны орочские женские меховые костюмы — «таты», художественно расшитые голубым бисером. Невдалеке виднеется юрта, покрытая «ровдугой» — выделанной оленьей замшей.
— Здесь живет Хабаров — один из самых старых наших артельщиков, — говорит Буленко, — кстати, у него тут мой больной.
— Почему же, — интересуюсь я, — у них ценные вещи висят в тайге? Почему они не держат их в юрте?
— А это для безопасности, — разъясняет Буленко, — в юрте может начаться пожар. Вещи сгорят. А в лесу никто не тронет.
Мы нагибаемся и лезем в юрту через низкую замшевую занавеску, прихваченную жердью, чтобы не открывал ветер. В юрте сидит и занимается чаепитием вся семья Хабарова. На земляном, усеянном сучьями полу, у костра, лежит дощечка. На дощечке несколько чисто вымытых чашек, жестяной чайник, белый крупичатый хлеб, сахар и юкола. Сам хозяин, Григорий Васильевич Хабаров, предлагает нам принять участие в чаепитии. Рядом с ним сидит больной брат жены, тоже Григорий Васильевич Хабаров. Девятнадцатилетний сын владельца юрты Василий Хабаров чинит «черканы» — силки для ловли горностая. Он служит нам переводчиком. Григорий Васильевич представляет всю семью — жену Агафью Васильевну, дочь Агриппину, которая работает помощником повара в интернате артели, и еще двух дочерей: Матрену Григорьевну и Марию Григорьевну. — А другая Мария, — говорит Хабаров, — так та просто Марья. Она кочует сейчас с мужем Трифоновым.
Костер дымит. Сырые коряги шипят, дым валит в отверстие в верху юрты.
Шкуры, спальные мешки — «кукули», маленькая меховая кибитка для грудного ребенка, «таты», украшенные бисером, — таково типичное жилье кочевника-тунгуса, в котором он проводит всю свою жизнь.
Но в юрте есть нечто не совсем обычное. На сучке висит объемистый портфель, а на полу лежат несколько книжек и среди них — политграмота.
Вещи эти принадлежат Василию Хабарову. Это молодой веселый юноша в кепке, с круглым лицом и живыми агатовыми глазами.
Он учился в Магаданской советской партийной школе года полтора. Болезнь легких заставила его бросить учебу и возвратиться в свой полукочевой колхоз. Привольный воздух тайги залечил его легкие, но врач советует пока не торопиться в школу. Василий живет в юрте, охотится, бьет без промаха белку в голову, ходит по лисьему следу, ставит «черканы» на «горносталя». По вечерам же он отправляется в школу и вместе с председателем артели, тоже Хабаровым (половина Бараборки состоит из Хабаровых), прорабатывает в тунгусском комсомольском кружке политграмоту.