Золотая лихорадка
Шрифт:
И так как все наши были в палатках, труп принадлежал человеку, не имеющему отношения к любительской археологической партии бывших однокурсников.
— Та-ак, — пробормотала я, — так вот почему отказался от выпивки гражданин Штык. У него просто оказались дела поважнее. Ну что же, похвально, что не пьянством единым жив человек.
И я неслышной тенью соскользнула с холма и помчалась по следу Штыка, прикидывавшегося невинным алкоголиком, изредка проявляющим клептоманские наклонности, впрочем, в достаточно невинной форме.
А оказавшимся убийцей.
Штык спустился в низинку у подножия холма, густо поросшую кустарником. Оттуда некоторое время сочились сопение и хруст ветвей, а потом Штык вышел на открытое пространство. Неяркая луна осветила его бледное, казавшееся желтым лицо и согнутые плечи. Руки, непропорционально длинные, свисали почти до колен, и вдруг он показался мне похожим на Франкенштейна из многочисленных экранизаций романа Мэри Шелли. Тени густо замелькали у ног неподвижного убийцы, налетевший порыв ветра разметал траву, Штык вскинул голову к небу, махнул рукой и зашагал. Я думала, что он вознамерится вернуться в лагерь, все-таки там осталась такая величественная приманка в виде канистры вина.
Но нет. Видно, что-то тянуло Штыка посильнее вина, потому что он направился в прямо противоположную сторону.
Вот так.
Я сбежала с холма, даже не смотря себе под ноги, благо не сводила глаз с фигуры удалявшегося от меня Штыка. Я нырнула в низинку, из которой только что вышел преследуемый мною человек. Я была уверена, что Штык никуда не денется и что за те несколько секунд, на которые я утрачу его из поля зрения, он не успеет выйти из обзора. А я — я успею взглянуть в лицо тому человеку, чей труп старательно тащил Штык.
Мне очень хотелось узнать, кто это.
У меня даже ноги подгибались от того, как я представляла, кто именно это может быть. Пусть даже теоретически. Уж слишком много их, мертвых, словно выжатых лиц прошло передо мною за последние несколько дней. Лицо Коли Кудрявцева с ссадиной на лбу, с остекленевшей полоской глазных яблок за полуприкрытыми веками; окровавленные, искаженные черты Артиста и один его приоткрытый глаз, налитый угрюмой злобой; и мелькнула еще бледная, потом залитая кровью физиономия Кири, парня, взорванного несколько дней назад.
Босс… босс пропал.
Я несколькими энергичными движениями раскидала ветки, которыми Штык прикрыл тело своей жертвы. Осветила фонариком спину и коротко остриженный затылок. Волосы были темные и чуть вились у кончиков.
Я молча села на траву, не находя в себе сил перевернуть тело и глянуть в лицо. Родион, Родион был коротко острижен, я ведь видела на той проклятой кассете, которую мне продемонстрировал Злов. Предчувствия редко обманывают меня, ведь это то чувство, которое сложно притупить и передрягами, и нервными перегрузками, и злобой, и болью. По крайней мере — у меня.
Досада на себя всколыхнулась, как волна. Пока я тут сижу и кукую, Штык может скрыться, а ведь этот ночной эпизод, быть может, станет ключевым во всей этой кровавой приморской истории. Будь что будет! Мне на своем веку пришлось пережить немало потерь, если что, достанет сил пережить и эту. Я вскочила и рывком перевернула труп.
Свет фонарика ударил в мертвое лицо…
Это был не Родион.
Я даже не поняла, кто именно это мог быть, потому что на секунду все потенциальные жертвы Штыка ли, Артиста или Злова, — все они слились в одно будоражащее лицо, оскаленное недобро, с одним открытым, другим закрытым глазом, подбородок вздернут и тянется к небу, тусклая, омертвевшая струйка крови уже навсегда замедлила, остановила свой бег, прочертив дорожку ото лба через висок и дальше, по щеке, умирая где-то около уха. Нет, это был не Родион, и я неожиданно для себя узнала этого человека. Ну конечно же. Просто слишком разнились обстоятельства при нашей первой встрече и теперь… впрочем, разнились ли? Как тогда, я и теперь была в погоне, только тот, первый раз охотились на меня саму.
Человек, которого тащил Штык, был тот самый сержант, которого я встретила в подъезде дома, откуда в меня стреляли. Тот самый мент с родинкой у угла рта. По этой родинке я его и узнала. На этот раз он был одет в гражданское: в темные брюки и в черную рубашку с мягким воротом, с одной ноги слетела туфля — вероятно, Штык потерял ее по дороге.
Я перевела дух и выглянула из кустов. Штыка почти не было видно, но, так как луна светила ему в спину, мне удалось различить маленькую фигурку метрах в двухстах от меня. Похоже, он передвигался несколько быстрее, нежели я думала.
Я миновала кусты и последовала за ним.
Уже через несколько минут я была уверена, что ходила той дорогой, которой следовал сейчас Штык. Вне всякого сомнения, точно по такому же маршруту вела меня Аня Кудрявцева.
Точно по такому.
Мы преодолели около полутора километров от того холма, у подножия которого Штык оставил тело человека с родинкой. Я могла уже оставить Штыка в покое и идти самостоятельно, потому что на девяносто девять процентов я была уверена, что он идет к домику на берегу Южного Буга, к домику с палисадом, засаженным вишенными и яблонными деревьями. К двухэтажному домику, крытому черепицей, где жил человек по прозвищу Егерь. Он же Сема Моисеенко. Он же… Бог весть кем мог оказаться Сема в свете последних событий.
Я не ошиблась. Темная согнутая фигура Штыка выросла прямо напротив белой калитки, ведущей во двор Егеря. Штык некоторое время стоял, словно не решаясь войти, а потом закашлялся и, вынув из кармана фляжку, крепко к ней приложился. Готова спорить, что во фляжке было нечто более крепкое, чем вино. Впрочем, это не объясняло, почему Штык не приложился к канистре вина. Для его бездонного желудка было все едино, причем желательно в смеси: как известно, так лучше сносит.
Штык наконец переборол сомнения и вошел в дом.
Сомнения нахлынули на меня. Моя очередь. Теперь я села у белой калитки прямо на траву и тяжко задумалась. Не может того быть, чтобы жертва Штыка была случайной. Раз сержант с родинкой появился здесь, да еще в незавидном статусе трупа, значит, и в прошлый раз наша встреча была вовсе не случайной. А единственная наша с ним встреча была в тот день и в тот час, когда меня пытались убить.
Сомнения мои кончились. Я вскочила и едва ли не пинком открыла калитку.
Косые клинья света из горящего окна укладывались на дорожку. Штыка уже не было видно, наверное, он уже вошел в дом. Я неслышно приблизилась к окну и увидела Сему Моисеенко, который ел отбивную котлету — по-моему, свиного происхождения, это к вопросу об иудействе, — и говорил лениво, словно взвешивая каждое слово. Обычная его манера поведения — со мной — разнилась с тем, как он держал себя сейчас, довольно-таки значительно: