Золотая лихорадка
Шрифт:
— Значит, вот как? Ну, понятно. Не думал, что так резко закрутится. А Боря дураком оказался, что ли. Да, нервишки не выдерживают у старого петушка.
— Да я, Егерь, — оправдывающимся голосом говорил Штык, — и не знал, что так. Он из темноты на меня выскочил, падла. Совсем сдурели, что ли. Я канистру нес, а он на меня.
— Ну, и?..
— Я его канистрой и огрел.
Так вот откуда кровь на канистре! Штык ею так прямо и врезал. А я вляпалась. А еще об экспертизе говорила. Да если провести эту экспертизу, на этой канистре как раз мои заляпанные в крови отпечаточки и обнаружатся! Но выходит, что этот, с родинкой, первый напал?
— Ты, Онуфрий, разболтался, — говорил Егерь. — Тебе говорят, что дело уж очень серьезное, а ты бухаешь и канистрами машешь. Куда ты его дел, а, дружок?
— Я его спрятал возле холма. С одной стороны лагерь, с другой — труп.
— Да уж, ну ты и болван, — ворчливо проговорил Егерь, дожевывая отбивную. — Тьфу ты, черт, опять пожарил, как сапожные подметки! Столько раз говорил, что лучше отбивать мясо надо. Свинка-то не первой молодости. Хорошо, Штык. Придумаем, что делать, хотя проблем, если честно, и так хватает. Угораздило же его ногу так повредить! Всю голень распороло, кровищи-то сколько в придачу… Еле добрался, да уж.
— Кого?
— Тебе негоже знать. Мало ли.
«Вот именно — мало ли, — подумала я. — Кровищи… ногу распорол… еле добрался. Погоди, Мария! А уж не тот ли это тип, которому распороли ногу в киевском морге, а? Если мне не изменяет память, ему полоснули скальпелем по ноге, когда он вылезал в окно! „Еле добрался“! Да по всему станется, что это он и есть, а! Вот где концы сходятся, а! В домике у Егеря, он же Сема Моисеенко».
— Когда все это кончится? — пробормотал Штык. — Я уже больше не выдерживаю! Это проклятое золото… эта проклятая кровь, уже никакого бухла не хватает, чтобы залить… чтобы залить…
— Чтобы залить страх, ты уж договаривай, — снисходительно прервал его Егерь. — Да, дело затянулось. К тому же его осложнила эта ваша новая… с которой я ехал в электричке. Я думал, она поможет, а она только все осложнила.
Я прянула к окну и почти коснулась лицом стекла. Моисеенко продолжал:
— В конце концов, это не вызвало у меня такого уж удивления. Если уж говорить начистоту, ее босс тоже был таким…
Продолжения фразы я не слышала. Огненная пелена прыгнула мне в лицо, обожгла глаза. Слово «был», глагол, употребленный в прошедшем времени, о том, кто был, но кого уже нет, ударил тяжело и тупо, и меня сотрясло от пальцев на ногах до кончиков волос. Я не выдержала, ударила локтем в стекло и, легко перемахнув через подоконник, возникла перед беседовавшими. В пафосном изложении позволительно было употребить сравнительный оборот «появилась, подобно воплотившемуся ангелу мщения». Но нет. Думаю, у меня был не столько грозный, сколько всполошенный и подавленный вид. Дикая ярость, как однажды сказал мне босс, в конечном итоге всегда вызывает или страх, или жалость, среднего не дано.
— Ну кто вы, Штык, я начинаю понимать, — сказала я. — А вот кто такой вы, Сема, мне до сих пор неясно. Может, объясните? Буде вы уже затронули и мою персону и… — Тут я побалансировала, словно на опасной грани, и все-таки выдохнула: — …и Родиона.
Штык вздрогнул всем телом и резко отпрянул к стене. Зато Егерь, казалось бы, ждал моего появления. Он не спеша дожевал отбивную, вытер губы рукавом и сказал:
— Нет, мы поняли, что мы нехорошие люди, но зачем же стекла бить, Машенька? Могли бы войти как все — через дверь. Теперь вот стекло придется вставлять, а я человек небогатый.
— Перестаньте паясничать, — сказала я. — Знаете, Сема, если на этот раз вы будете темнить, то я просто выбью из вас всю правду. Чего бы мне это ни стоило. Мне и так слишком дорого обходится ваше паясничанье.
— Ну хорошо, хорошо, присаживайтесь, что ли, — отозвался Егерь спокойно. — В ногах как раз правды нет, а вы, Маша, только что продекларировали свое желание узнать всю правду. Вот что… выпить не желаете?
— Напилась уже, — грубо сказала я. — С товарищами типа присутствующего здесь гражданина Штыка трудно соблюдать режим и блюсти трезвость. Но гражданин Штык — это еще полбеды. Помимо склонности к клептомании, в нем проявилась тенденция размахивать канистрами с вином. Канистра стоит там, у потухшего костра, вся в крови, а мент с родинкой валяется в кустах. Плохо вы его, Штык, спрятали-то. Плохо, говорю.
Егерь метнул на Штыка испепеляющий взгляд, и тот, вскочив с табуретки, ринулся к двери. Он выскочил бы из комнаты, если бы я, подставив ногу, не перевела его в горизонтальное положение. По инерции незадачливый злоумышленник прокатился по полу и уткнулся головой в стену.
Из его груди вырвалось нечто вроде сдавленного рева. Сема Моисеенко пожал плечами и произнес:
— Ну зачем же вы мальчика обидели? Он, можно сказать, старался, вас от нехороших дяденек защищал, а вы ему подножку. Палки, так сказать, в колеса. Не горячитесь вы так, он пойдет в лагерь, приберет, а я тем временем вам пока что все объясню.
— Нет, спасибо, — произнесла я. — Как сказала бы тетушка Рива, ваш персонаж, таки никто не заплачет.
И я вынула пистолет и сняла его с предохранителя. Моисеенко посуровел. Его лоб прорезали две глубокие морщины, он поднялся со своего места и поднял руку:
— Так, спокойно. Без жертв. Тем более одна жертва — аборта — у нас уже есть. — Он выразительно посмотрел на Штыка. — Иди прибери там за собой, чтобы чисто.
В его голосе прозвучала такая подавляющая властность, что я и не подумала препятствовать словно зомбированному Штыку подняться с пола и выйти из дома. Я растерянно наблюдала из окна за тем, как он идет по тропинке к калитке, ведущей из сада.
— Дела пошли не так, как надо, — сказал Егерь, глядя на меня в упор. — Поэтому мы слишком долго тебя мистифицировали. Теперь время объясниться. Да убери ты пистолет, — досадливо тряхнул он головой. — Что это за дурной тон, в самом деле. Сейчас все узнаешь. Не уверен только, будет ли тебе от этого легче.
— Прежде чем вы будете вешать мне лапшу на уши, — сказала я сквозь зубы, медленно опуская пистолет, — я хотела бы задать вопрос, на который жажду немедленного ответа. Я уже намекала вам тогда, на побережье. Вы умчались, как конь игривый. Но теперь эти табунные настроения не пройдут. Вы в разговоре со Штыком употребили слово «был». Так вот: жив Родион или нет? Да или нет?
— Видите ли…
— Да или нет?!
И я вскинула на него пистолет. Моисеенко досадливо поднял руку, словно надеясь ладонью заслониться от пули, и хотел что-то сказать, но вдруг осекся, взгляд его заострился, и я поняла, что он смотрит через мое плечо. Я не медлила, развернулась, синхронно падая на спину, и, перевернувшись через себя, встала на ноги — с пистолетом, направленным туда, куда смотрел Егерь. Этим я обезопасила бы себя от нападения, если бы…
Если бы на меня кто-то думал нападать.