Золотая лихорадка
Шрифт:
— Вы куда клоните? — спросил Бубнов.
— Очень просто. Сережу просили позвонить отцу. Так вот, Геннадий Ильич: уж не вы ли отец Сережи?
Он подпрыгнул на стуле и заоглядывался. Крутил головой так, словно шея обладала возможностью проворачиваться на триста двадцать градусов, как у кошек. Потом он плотнее прикрыл дверь и пробормотал:
— Ну зачем вы так громко?
— Хорошо. Я могу повторить хоть шепотом, но формулировка вопроса оттого не изменится. Так вот, я повторяю: вы — отец Сережи?
Бубнов смотрел на меня беспомощным взглядом. Провел рукой по волосам, посмотрел на ладонь с таким видом, словно после приглаживания ею волос там должно было остаться нечто существенное, способное помочь ему в ответе на этот в принципе незамысловатый вопрос.
— Значит, это вы, — тоном полуутверждения сказала я. — Светлана Андреевна нам никогда бы правды не сказала.
Бубнов качнул головой и ответил:
— Вы… конечно, вы имели полное право так ответить. Только… только вот, кажется, это не… не так.
— Значит, вы думаете…
— Я ничего не думаю! Дело в том, что я познакомился со Светой в восемьдесят пятом, весной. Я тогда приехал из лагеря и гулял по городу. Помню, когда я ее увидел, то в первое мгновение чуть было не ослеп. Я и тогда был довольно неказист внешне, к тому же у меня не было моих нынешних денег, я был нищ, как всякий студент. Я тогда был робок в отношениях с девушками, я просто остановился и тупо глазел на нее. Она была так красива!.. Мне даже страшно стало, как долго было страшно потом.
— Потом?..
— Да. Она сама ко мне подошла. Я к ней не подошел бы никогда, не посмел бы. Помню, она была так грустна и оттого красива вдвойне. Вот что, Мария… Я… это… водки еще выпью. А то что-то… сердце заныло.
— Выпейте.
— А… вы?
— Я, пожалуй, не буду.
— Ага. Ну, как хотите. — Быстро опрокинув в рот рюмку водки, он сморщился, поднеся к носу указательный палец. — Как хотите… Так вот. О Свете. Я с самого начала понял, что я ей нужен для того, чтобы прикрыться мною, как-то… забыться. У нее… как легко высчитать, в начале восемьдесят пятого года Сереже было уже полтора годика. Так что, Мария, я никак не могу быть его отцом. Да и Светлана предпочитала о нем не рассуждать. Она… она пару раз назвала его по имени. Да. Странное такое имя. Поль.
— Поль?
Да. У нее был еще и кот по кличке Наполеон, роскошный такой серый кот, огромный, ленивый, с голубыми глазами. Наполеон… понимаете. Она и кота сокращенно звала Полем. Я так понимаю, она сильно тосковала по тому, другому, Полю. Не коту. Отцу Сережи. Никогда с ней не говорил об этом человеке, да и не хотел, сами понимаете. Она как-то раз сама о нем заговорила. Сказала, что была глупа и мала. Ей и на тот момент двадцати еще не было, но она сказала это, как взрослая, много пожившая женщина.
— Поль… — задумчиво протянула я. — Так. Насколько я знаю, Поль — это французская форма имени Павел.
— Да, правильно. Французская. Она, кстати, тогда прямо бредила Францией. Еще бы! Это сейчас, когда она побывала и во Франции, и в Англии, и в Японии, и в США… а тогда, понимаете — девчонка из бедной и неблагополучной семьи, с полуторагодовалым ребенком на руках, ребенком черт знает от кого!.. Последние годы Союза, нищета, карточки, номерки на руках в очереди за колбасой! А детское питание! Я сам стоял в километровой очереди на детское питание для Сережи! Лекции прогуливал. А где был его отец? Черт его знает, где он был! Только благодаря моей помощи она как-то оставляла у себя Сережу. Впрочем, что я мог тогда? Какая помощь? Она пользовалась моими чувствами как средством утешения. Ну и… использовала. Если хотите, то да!.. Я — я был отцом этого ребенка! Пусть не биологическим, нет, но ведь это я провел с ним все его детство, я возился с ним, пока Света где-то пропадала, я, я! Потом она связалась с каким-то… — Лицо Геннадия Ильича исказилось, и по левой щеке пробежала судорога, — связалась с каким-то кооперативщиком, тогда как раз пошла первая волна… ну и вот. У нее всегда была удивительная способность располагать к себе людей. Вот она и расположила к себе этого… фирмача. Потом я потерял ее из виду, ну и… словом, я закончил институт, и меня каким-то макаром призвали в армию. Неприятно было — в двадцать три года попадать в армию, где восемнадцатилетние сопляки могут тебя унижать сколько им влезет. Ничего! — оказалось, что те два года в армии пошли мне на пользу. Быть может, не будь их, этих двух лет, я не стал бы тем, кем стал сейчас.
— Понятно.
Конечно, за те два года, пока я служил в армии, многое изменилось. Светлану я видел мельком, Сережи так и вовсе не видел, она отдала его тем людям, с которыми он и сейчас живет. У нее была своя жизнь, у меня своя. Вечно вокруг нее крутились какие-то темные денежные личности, а когда она в восемьдесят девятом стала второй красавицей Союза, то и вовсе возгордилась до небес и укатила в Париж. Я же помаленьку работал. Со своим армейским другом основал кооператив, торговал, обнаружил в себе предпринимательскую жилку — совершенно неожиданно для себя. Ну, и пошел в гору. Женился вот. Кстати, женился на бывшей Светиной подруге, которая ей, Анисиной, смертельно завидовала. Особенно после того, как Светку показали по телевизору. Лерка тогда еще сказала: «Вот она в Париже, а мы в полной жопе!»
— Что, действительно? — улыбнулась я.
— Ну, когда Валерия это изрекла, был девяносто первый, последний год Союза, Светлана действительно была в Париже, а мы… нет, мы не были там. Наоборот, я пошел в гору, моя фирма стала расти, крепнуть, появились деньги, проснулись амбиции, аппетит-то появляется во время еды. В конечном итоге… в конечном итоге получилось то, что мы имеем сейчас.
— А когда же вы встретились со Светланой повторно? — спросила я.
— А, ну да. Это… это было уже в девяносто четвертом. Она приехала из своих Парижей. Нельзя сказать, что она подурнела, постарела. Вовсе нет. Просто уже не было той свежести. Чувствовалось, что жизнь ее била.
И что в Париже все оказалось не в таком шоколаде, как она видела издалека. Если хотите узнать об этом периоде ее жизни поподробнее, спрашивайте у нее самой. Я предпочитал в это не влезать.
— Понятно, — сказала я. — Значит, с девяносто четвертого года и по сей день, вот уже десять лет…
— Да, — поспешно перебил меня Геннадий Ильич, снова оглядываясь на дверь. — Именно так. Все эти десять лет мы поддерживаем с ней отношения. Не знаю, любовь ли это, привязанность или вовсе черт знает что… но только когда я с ней, то ко мне словно возвращается моя юность.
Возвращается тот день, когда я впервые увидел ее: она стояла возле парапета и завороженно смотрела на воду… и была такой юной, какой я даже боюсь вспоминать ее, не то что увидеть… Но она совсем другая, — быстро перебил сам себя Геннадий Ильич. — Совсем. Я… я даже боюсь смотреть ее старые фотографии, чтобы не рвать душу. Ведь все могло быть совсем по-другому, а не так, как сейчас, когда все, что ни есть у нас самого лучшего и правдивого, мы должны скрывать от всего мира, да и от себя тоже. А с другой стороны, — продолжал он, и я не без трепета увидела в углах его глаз слезы, — с другой стороны, быть может, мы не сохранили бы себя друг для друга, если бы… если бы поженились тогда, в конце восьмидесятых. Значит, так нужно было, чтобы прошли эти годы, чтобы она жила одиноко и работала какой-то там парикмахершей в занюханном салоне, а я, женатый человек, был с нею тайком… и долго, долго, на протяжении десяти лет.