Золотая медаль (пер. Л.Б.Овсянникова)
Шрифт:
От женских волос, от ее платья исходила какая-то ужасно знакомая смесь ароматов, таких уютных — то ли печеного хлеба, то ли душистого мыла, то ли васильков. Марийка прижалась к ее груди головой, и вдруг все то, что подсознательно ни на минуту не оставляло ее сегодня, выметнулось наверх, прорвалось горячими удушливыми спазмами, которые подступили к горлу, сжали дыхание…
Марийка едва превозмогла себя и поблагодарила женщину, а потом быстро пошла в каморку возле раздевалки. Она вскочила туда, где стояли ведра и швабры, села на сундучке с
Издалека, с зала, долетали до Марийки отголоски разговоров, взрывы смеха. В каморке было совсем тихо и сумрачно. Пахло мокрой рогожей и керосином.
Дверь тихонько растворились, и на пороге остановилась фигура женщины.
— Ну, так и знала… Как со слезами, так сейчас сюда…
Марийка вздрогнула и повернула к женщине мокрое лицо.
— Так и знала, — повторила Агафья Кирилловна. — Подежурь, говорю Настя, за меня, а я пойду утешать девушку. Я же всех утешаю. Как кто из учениц прошмыгнет сюда, так я и знаю, что надо утешать… А меня… меня кто утешит?..
Старенькая гардеробщица примостилась рядом с Марийкой и неожиданно всхлипнула:
— Голубка моя… Сонечка…
Слезы так и потекли по ее морщинистым щекам, одна капля задрожала на бородавке под глазом.
— Доченька… Под Сталинградом ее…
— Сонечка? — повторила Марийка.
— Соня. Сестрой была в полевом… Такая была… Разве расскажешь? А теперь каждая из вас… каждая напоминает мне Сонечку…
Марийка легонько погладила плечо старушки. Понимала, что здесь никакие слова утешения не нужны. Перед этим горем старой матери и своя собственная боль затихла, тяжелое воспоминание затуманилось, исчезло.
Агафья Кирилловна обняла Марийку, Марийка — ее и так сидели обе в полутьме: одна уже заканчивала свой жизненный путь, вторая только начинала его.
— Ну, хватит!
Агафья Кирилловна достала платочек, подумала и вытерла Марийке, как ребенку, подбородок.
— Хватит, говорю. Подруги ждут. А может, уже и автобус приехал.
Они вышли из каморки. Коридором спешили Варя и Юля.
— Марийка! Где ты бродишь? Мы тебя везде ищем! Скорее давай аттестат на сохранение Юрию Юрьевичу! Сейчас поедем!
— А что, уже есть автобус?
Жукова махнула рукой:
— Уже все сели! Тебя ждем! Ой, что это к тебе за паутина прицепилась?
Возле школьного подъезда стоял красный автобус. Из раскрытых окон махали десятки рук.
— Скорее! Скорее! Что же вы?
Вторую часть вечера предполагалось провести далеко за городом, на берегу реки. Хозяйственная комиссия в составе Лиды Шепель, Софии Базилевской и Вовы Мороза еще два дня назад подыскала хорошее место на берегу Донца, в дубовом лесу.
Хоть какой просторный был автобус, а все же в нем стало тесно. На пикник ехали все выпускники, Юрий Юрьевич, Надежда Филипповна, Олег Денисович, родители Виктора и отец Нины Коробейник. Ехали еще две официантки из ресторана.
Марийка даже не заметила, как проехали центр и окраину с приземистыми коттеджами рабочих велозавода, как выехали за город, как мимо окон побежали телеграфные столбы с рядами проводов и закружили поля с молодыми лесными полосами.
В автобусе было шумно и весело. Неустанно звучали смех и шутки, не успевала стихнуть одна песня, как начиналась другая. Прекрасный и свежий голос Вари Лукашевич, которая сидела, обнявшись с Марийкой, вырывался из общего хора, и казалось, что его подхватывает игривый ветерок с полевых просторов.
Песня рвется из груди, ветерок дует из окна, косматит волосы, лопочут занавески, проплывают рощицы, и снова поля и поля с высокими хлебами…
Неожиданно повеяло свежестью реки, автобус круто повернул налево, и уже побежали навстречу луговые цветы, настоящий ковер из клевера, золотого лютика и ромашки. Виктор закричал:
— Ястреб! Смотрите, ястреб!
Все высунулись из окон. Над лугом летела большая серая птица, ее храбро атаковали несколько маленьких птичек. Если какая-то птичка слишком близко подлетала к птице, она делала в воздухе быстрое движение, словно ныряла вниз.
— Смотрите, смотрите, — восторженно кричал Виктор, — эти птички кажутся против него лилипутами!..
— Не лилипутами, а пчелами, которые стараются ужалить! — отозвалась Жукова.
Вова Мороз высунул в окно голову:
— Это не ястреб! Какая ерунда! Сова! В самом деле — сова! Ее что-то выгнало из дневного укрытия. Смотрите, как она неуклюже летит!
— Ну-ка, пустите и меня! — просила Марийка, заглядывая в окно через головы. — Пустите же! Я вам скажу — ястреб или сова!
Но птицы уже не видно было. Марийка увидела за лугом лес, а за ним гору. Гора была укрыта лесом, на ней высились густолиственные дубы, и сквозь них растопленным красным золотом струилось предвечернее солнце. Реки еще не видно за высокими кустами, но вот и она сверкнула розовой от заката солнца полосой.
Автобус остановился у переправы. Река была широкая и полноводная. У берега стоял паром — две большие лодки с настланными на них досками. На холмах противоположного берега белели в гуще садов дома.
Юрий Юрьевич первым прыгнул на паром и подал руку Надежде Филипповне. За ним начали прыгать другие. Звонко застучали каблуки на деревянном помосте. Виктор и Саша Нестеренко взялись за длинные жерди и погрузили их в воду.
— Взя-ли-и! Вместе! Еще раз! — запел Виктор, налегая грудью на жердь и отталкиваясь ею от дна. — Вовка, ты как там рулишь? Налево давай! Ну, что за друг! Ему говорят — «цоб», а он — «цабе!»
Вова Мороз, стоящий на корме и обеими руками удерживающий грубо сколоченный деревянный руль, тут же понял всю немудрую механику руления. Вода зашумела, запенилась, паром медленно тронул вперед.