Золотая медаль
Шрифт:
— Нина, успокойся!
Потом, повернувшись к Мечику, сказал:
— Если это и правда, ты не должен был рассказывать! Ты — хам!
Мечик оглянулся, ища поддержки. Но глаза товарищей, его одноклассников, были полны осуждения.
— Подхалимы… — тихо промолвил он. — Большая шишка — Жукова!
Все это ярко припомнилось Юле, и она вздрогнула от боли. Отца и до сих пор нет. И все, что рассказывал Мечик, было, наверное, правдой. Но откуда у парня такая жестокость? «Он же знал, как я страдаю, знал!» — думает Юля.
Она припоминает, что отец Мечика был на войне, мать захватили во время облавы на улице гитлеровцы и отправили в Германию. Мальчугана подобрали соседи, он продавал на базаре папиросы, чистил сапоги. Ему посчастливилось: когда наши взяли Берлин, вернулась мать, а со временем демобилизовали отца.
Жукова знала, что отец Гайдая — паровозный машинист, мать — портниха. Зарабатывают они, наверное, неплохо, но навряд чтобы покупали сыну такие франтоватые ботинки, такие модные галстуки. Где же он берет в таком случае деньги?
Когда-то Юля спросила у него об этом.
Он подмигнул, засмеялся:
— Выиграл по займу. Не веришь, что можно выиграть? Ага, ты против советских государственных займов? А вот и в самом деле выиграл! «На предъявленную к сберкассе облигацию займа выпал выигрыш в двадцать пять тысяч. Предъявитель изъявил желание остаться неизвестным».
Юля говорила с ним и о выборе будущей профессии. Мечик пожал плечами:
— Профессия? А это обязательно? А если я останусь гражданином без определенной профессии? Окончу школу и фи-ить! Свободный, независимый человек! Меня страх берет, как вспомню, что надо еще пять лет жариться в институте. Нет, не выдержу! А работу всегда найду. Жаль только, что я не комсомолец. Но я тебе честно скажу, что с корыстной целью в комсомол не имел и не имею намерения вступать.
«Ничего из него не выйдет, — думает Юля. — Напрасно Марийка предлагает предпринять какие-то меры. Какие меры? Такого уже ничем не перевоспитаешь. Потерянный для общества человек».
А отца все нет. Девушка подходит к окну и прислоняется лбом к холодному оконному стеклу. Мороз нарисовал узоры на нем. Уже поздно. Где же отец? Почему он так задерживается? Неужели снова… снова…
Она склоняется над кроватью, где спят Митя и Федько. Митя подмостил под щеку кулак, раскраснелся во сне. Может, ему снится жаркая потасовка с товарищами…
Возле кровати две пары ботинок. Федины стоят аккуратно, рядышком, Митины разбросаны. Юля подняла один башмак. «Надо ставить подметку, — подумала. — Да и набойки».
Прислушивалась. Шаги. Узнала эти шаги! По ним она могла даже определить, что с отцом. Шагает тяжело, твердо.
Метнулась, распахнула дверь настежь. Отец хмурый, невеселый. Трезвый. Едва глянул на дочь, прошел мимо. Хоть бы словом обозвался. Отец, что с тобой? Отец, почему молчишь?
Переоделся, умылся. Старый пиджак, в котором ездит на работу, висит на гвозде в кухне. Из кармана выглядывает угол газеты…
Юля подошла, незаметно вынула газету. Да, заводская многотиражка. Развернула, глянула. И сразу же бросилось в глаза:
«Токарь-бракодел». «Токарь механического цеха Жуков снова допустил брак. Обрабатывая деталь…»
Горько улыбнулась. Жуков! Даже обязательного сокращения «тов.» нет перед фамилией! Да и то сказать — какой он товарищ тем, кто уже выполнил по две, по три годовые нормы? Разве это первая такая заметка в газете?
«Надо в последний раз предупредить Жукова, что если он…»
Юля вошла в комнату. Отец сидел грустный. Голодный же, наверное, но и словом не обзовется…
Хотела молча положить перед ним газету — я, мол, знаю все. Но в сердце кольнула жалость. Пришел такой огорченный. Переживает.
Дочь села рядом и тихо положила на его руку ладонь. Он вздрогнул.
— Папа, сейчас поужинаешь. Мама у соседки.
Отец сделал непонятное движение — может, хотел сказать: «Не надо», может: «Не заработал».
Это ты, отец, не заработал? Взгляни на свои руки токаря. Тридцать лет они отработали в цехе. Потрескавшиеся, исцарапанные, железная пыль крепко вошла в поры кожи — не вымыть ее никакой эмульсией. Эх, отец, взял и споткнулся на тридцать первом году. Сдружился с пьяницами, с плохими товарищами… А помнишь, как ты сам когда-то мне приказывал: «Юля, дружи с хорошими подружками, так как от плохих не будет добра».
— Юля…
— Что, папа?
— Меня, брат, снова… В газете. Возьми в пиджаке, почитай.
— Вот она, я взяла. Сейчас прочитаю.
Перебежала глазами страницу и вслух:
— «Новый выдающийся успех токаря-скоростника тов. Диканя».
Отец протянул руку, остановил:
— Не то…
— Сейчас, пап.
Снова просмотрела страницу, перевернула.
— Может, это? «На четырех станках. Многостаночник Александр Лебедь выполнил новую норму на 234 процента».
— Юля!
— Ах, вот и о тебе! «Токарь-бракодел». Здесь тебе предупреждение. Если…
— Знаю.
— Отец, что же будем делать? Ты же, погибаешь, погибаешь…
— Знаю.
— Ты опускаешься на дно, и мы ничем не можем тебе помочь, спасти… Отец, это страшно…
Отец схватился, словно его ударили кнутом, но вдруг и сел — бессильный, тихий.
— Юля, ты говоришь страшные слова!
— Я правду говорю, отец. Сегодня Митя спрашивает: «Нашему отцу скоро дадут орден?»
— Митя… Федя…
Отец подходит к сонным детям и долго молча смотрит на них. Юле видно только отцовскую спину. «Токарь-бракодел…»
И снова во всей яркости возникает перед Юлей картина, о которую рассказывал Мечик.
«Он мог не пощадить отца… Пьяницу и бракодела… Но за что он так больно ударил меня? За что меня не пощадил? А может, я тоже виновата? Не умею повлиять на отца… токаря-бракодела Жукова?»
Он возвращается к столу, улыбается, глаза повеселели.
— А ты, Юля, про Диканя читала? Читай, читай! Это я понимаю! Это, брат, художник, гордость завода! Давай газетку, я сам прочитаю вслух.