Золотая планета. Тетралогия
Шрифт:
Но я отдавал себе отчёт, что это – веселье перед бурей. Если со стороны Эммы и её подруг каверз можно не ждать, то Толстый настроился крайне решительно. Его не было ни в столовой, ни в ведущих к ней коридорах и рекреациях. По крайней мере, я его не видел. Его и всех членов банды, а их в школе более десяти человек на всех курсах, не только в нашей группе. И это плохо.
Уйти с последней пары? Спрятаться? Сбежать? Я уже вышел из того возраста, когда это помогает. Лет в двенадцать этот финт мог спасти от неприятностей, но сейчас будет лишь отсрочкой от неизбежного. Толстый найдёт меня где угодно, надо будет – и на районе выцепит. Только там уже показным избиением я не отделаюсь. Там будет капитально выпускаться пар, методично и целенаправленно. Так что лучше встретить судьбу лицом к лицу, сегодня, здесь, после занятий. Так будет дешевле для здоровья, да и трусом не прослыву. Поэтому я веселился, шутил, кивал и смеялся, понимая, что это ненадолго.
Так и вышло. Они ждали меня в десяти метрах от административной границы школы. То есть за территорией, на которой за драку могут исключить. Десять метров и – бах! Уже не могут. За этой линией драка – проблема гвардии, а не школы.
На последней паре ни Толстого, ни его прихвостней тоже не было. Это о многом говорило, и я настроился. Рюкзак с формой оставил в шкафу, пиджак оставил там же (он больших денег стоит, мы на этот костюм еле-еле денег наскребли), чтобы уцелел. За первозданную сохранность брюк и рубашки не сомневался – после общения с «друзьями» они вряд ли выживут. Жалко, но альтернативы нет: пойду в спортивной форме – засмеют. Козырек навигатора с двумя отражателями-визорами, свою последнюю обновку (которой по праву гордился – вещица не из дешевых!), тоже оставил в шкафу. Галстук. И его можно снять, пятьдесят империалов стоит. Вроде всё. Можно идти.
Вокруг собиралась толпа зрителей. Люди, как бы между прочим, останавливались неподалеку от границы, возле которой кружком стояла бригада Толстого (во весь голос что-то обсуждая и ржа), и «делали свои дела», бросая на банду и на выход из школы нетерпеливые взгляды.
К моему подходу собралось уже человек тридцать. Немного. Однако я вышел одним из первых, не задерживался, иначе было бы больше. Но мне плевать на зрителей, плевать на их количество. Плевать и на уговоры Хуана Карлоса: дескать, иди через чёрный ход, через другой выход. Это не избавит от встречи, а сидеть запершись дома до конца жизни я не могу – как он не может этого понять?
– Удачи, чувак! – На прощание почти тёзка хлопнул меня по плечу, и я пошёл.
Ему драться вместе со мной? Типа друзья? Увольте! Это не та драка, в которой он мне поможет. Нас замесят и вдвоём, и втроём, и вчетвером. (Хотя четверо – перебор, я не смогу собрать такого количества сочувствующих, столько в нашей школе не наберётся.) Так зачем требовать от него бессмысленных жертв? Да и отношения у нас, так сказать… Мы дружим только в школе, и только потому, что больше дружить не с кем. Я не могу сказать, что это товарищ, с которым пойдёшь в разведку, в бой, которому доверишь свою спину. Просто «рабочий друг», приятель по общению и интересам. Хороший пацан, но… Не более.
Так что я, как и в детстве, как и всегда, один против всего мира. Я смело перешагнул хорошо заметную (хотя и невидимую) черту, разделяющую зоны ответственности. Разговоры вокруг смолкли. Банда развернулась, растягиваясь в цепь, как бы перегораживая путь. Да не собираюсь я бежать, родные! Не собираюсь! Некрасиво это! Можете расслабиться! Они меня послушались, беря в полукольцо. За спиной оставался единственный выход – вернуться в школу. Но для меня он был неприемлем. А ещё я молился. Молился богам – покровителям планеты, молился христианскому Богу, в которого верит мать, призывал на помощь Священный Круг – всех, кого только можно, чтобы послали мне мою ярость… …Я не рассказал о себе главного. То, что я способный, учусь в престижной школе за грант, у меня подвешен язык – это всё мелочи по сравнению с главной моей особенностью. Я – берсерк. Ярость, безудержная, сметающая всё на своём пути, – моя вечная спутница, моё проклятие и благословение. Проклятие, потому что во время приступа я не контролирую себя, могу сотворить всё, что угодно, а благословение, потому что, подобно берсеркам Древней Скандинавии, иду в бой ничего не чувствуя и не ощущая, на одних звериных инстинктах. Звериные инстинкты – страшная вещь. Они заложены в каждом человеке, но просыпаются только под действием страшнейшего стресса, шока, и то не полностью, а частично – слишком велики барьеры, выстроенные вокруг них нашим сознанием. Ведь перегрызть обидчику горло, вырвать сердце в пылу битвы голыми руками – это тоже инстинкт. От таких инстинктов надо защищаться как только можно. У меня нет сдерживающих факторов. Вообще. Когда начинается приступ, я ничего не чувствую, не понимаю, действую, согласно собственной установке, которую даю перед этим. Я пытаюсь достать и достаю противника, невзирая на град ударов в мой адрес, невзирая на физическое состояние. Боль для меня не существует, существует лишь цель. Это одна из главных причин, почему от меня отстали. Я не сдаюсь, не прогибаюсь… Толстый не из тех людей, которые спускают такое. Он – беспредельщик, для него задавить меня – дело чести, без этого он стал бы в глазах банды посмешищем. Подонки никогда бы от меня не отстали, пока не добились своего, но в порыве последней крупной драки, когда меня месили скопом за то, что я начал вылавливать их поодиночке (и отправлять в больницу), у меня началось ЭТО. Самый жестокий приступ из всех, какие помню. Точнее, ничего не помню. Лишь себя, придавленного к земле несколькими телами подонков, бьющегося в конвульсиях; окровавленное лицо одного из них со свисающими лоскутами кожи и мяса, разодранного голыми руками. Ещё одного, всего в крови сплошным слоем, воющего от боли так, как… Даже сравнения с чем-либо не могу придумать, но это было СТРАШНО! Я так и не узнал, что сделал с ним, но моё лицо и рот были в крови. Ещё бледное лицо третьего, стоящего на четвереньках напротив, через силу, со свистом впускающего в себя воздух, смотрящего вперёд отсутствующим взглядом. И испуганные лица остальных, включая самого Толстого, когда они меня отпустили и ретировались. Да, так и было, отпустили и, пятясь задом, ушли. Больше меня не трогали.* * *
Я не знаю, сколько денег мать отстегнула за то, чтобы скрыть мою болезнь, что я даже смог учиться в престижной школе. Она русская, хоть и полячка. О поляках в имперском секторе мало кто имеет представление. Для них мы все – русские, так же как они для нас – латиносы, хотя по отношению друг к другу могут быть венесуэльцами, бразильцами или, скажем, перуанцами, а русские умеют договариваться. Конечно, я серьёзно подозреваю, что ей кое-кто помогал, но это уже другая история, об этом позже. А пока я благодарен ей за то, что она столько лет скрывала мой недуг, и скрывала успешно.
Кстати, тогда подонки ничего никому про приступ не сказали. Видимо, испугались огласки о том, что сама банда великого и могучего Кампоса наделала в штаны и сбежала от какого-то русского. Для них это смерти подобно, ведь меня всего лишь исключат, а их позор остаётся на всю жизнь.
Но сейчас я жаждал такой же ярости, как тогда. Я хотел порвать Толстому горло голыми руками. Я хотел его смерти. Его и его дружков, кого достану. И пусть потом вылечу отсюда, пусть никуда не смогу устроиться, буду работать дворником и грузчиком, состоять на учёте в дурке… Я готов! Но эту гниду я сделаю!
…Если только моя единственная и самая лучшая подруга явится…– Слышь, император! – Вперёд вышел сам Толстый. Ба, какими судьбами? – Слышь, ты! Мы тебя предупреждали, чтобы вёл себя тихо и не выпендривался?
– А кто ты такой, чтобы предупреждать, что мне делать, а что нет? – занял я позицию «рогом в землю». Пока сойдёт.
– Слышь, ты! Русская сволочь! – начал один из холуев, – Чё, приступ немотивированной храбрости?..
Но Кампос его резко одёрнул:– Тихо! – и уставился на меня пронизывающим взглядом.
Толстый, в отличие от своих тупоголовых дружков, дураком не был. Да, его поведение насквозь пронизано быковатостью, но это – единственный стиль поведения, доступный ему, он с детства привык к нему. Сам же по себе он человек умный и рассудительный. Относительно умный, конечно. Но это вдвойне страшно, учитывая претензии. Он подражает улице, подражает криминалу, оставаясь внутри прохаванным интеллигентом, талантливым управленцем без стыда и совести. Иначе бы не учился в этой школе.
– Слышь, Шиманьский, ну и чего тебе нормально не жилось? Чего тебя всё время на подвиги тянет? – тихим голосом спросил он, оставив в стороне «уличную» браваду.
– Не люблю, когда всякие уроды меня жить учат, Бенито! – честно ответил я, нахально улыбаясь.
Теперь дуэль. Кто не выдержит первым. Проиграю в любом случае я, но цель – дать в рожу Толстому – того стоит.
Я не выдержал. Просто знал, что будет дальше, и потому прыгнул первый. Так у меня есть преимущество первого удара – бью куда хочу и как хочу, правда, при этом теряю моральное право утверждать, что это не я начал драку, ведь получается, что её начал именно я… Но в задницу это право!