Шрифт:
Часть I
ГЛАВА 1
Преподаватель баллистики подполковник Кениг решил сократить путь к выходу из училища и пошел через зал для фехтования. Сюда он редко заглядывал, ибо упражнения со шпагой нелепы человеку, привыкшему рассчитывать траектории огромных чугунных ядер. А ядро сшибет с ног слона, не только человека со шпагой или чем-то еще колющим-рубящим в руках.
Зал был почти пуст,
Кениг поморщился. Высокий и сутулый, с взлохмаченными волосами и ястребиным носом, он сейчас напоминал большую хищную птицу, готовую броситься на первую попавшуюся жертву. Впрочем, внешность вполне соответствовала характеру. Злой и язвительный, наделенный острым аналитическим умом, Кениг не давал спуску ни кадетам, ни коллегам. С его легкой руки многие преподаватели получили обидные клички, директор нажил язву желудка, а кадеты то и дело подвергались взысканиям. Он был из числа многих иностранцев, приехавших в Россию, как сказал впоследствии Лермонтов, «на ловлю счастья и чинов». Процесс европеизации, начатый еще Петром I, все еще не был завершен, почти на всех высших командных должностях стояли иностранцы, и они же представляли преподавательский состав в академии и во всякого рода высших училищах. Кенига злили и раздражали остатки патриархального боярского быта, которые выплывали исподволь то там, то здесь, и он боролся с ними со всей яростью и энергией холерического темперамента.
Да, внешне он был похож на ястреба, но юноша, упражняющийся со шпагой, меньше всего походил на мышь или зайца. Поразительнее всего было то, что восемь лет тому – при поступлении в кадетский корпус – это был очень худенький, болезненного вида мальчик. Но в слабеньком тельце таилась несокрушимая воля. В то время как его сверстники еще нежились в постелях, этот странный кадет уже до изнеможения упражнялся в гимнастическом зале, а когда товарищи старательно разучивали правила игры в светские карточные игры, он в пустой комнате читал вслух стихи, ибо от рождения был наделен некоторым косноязычием. И в то же время успевал быть первым в науках!
И вот теперь в зале сражался с чучелом мускулистый юноша, пожалуй, самый сильный в училище. У него прорезался чистый голос – мощный и звонкий, как боевая труба, он отрастил самые широкие среди кадетов плечи, зато пояс двенадцатилетней девочки ему пришелся бы впору.
Кениг продолжал хмуриться. Ему неприятно было видеть, что самый талантливый ученик занимается никчемным делом. Пусть ему только восемнадцать лет, возраст, в котором кровопролитные дуэли имеют едва ли не первостепенное значение, но ведь у него и глубокий ум, которому старики могут позавидовать!
Юноша обернулся на стук шагов, вытянулся в струнку.
– Вольно, – сказал Кениг. Он хотел было пройти мимо, но что-то мелькнуло в памяти, заставило остановиться. – Погодите, – сказал он медленно, – ведь сегодня вы получили офицерский чин. Вы уже не кадет, подпоручик Засядько. Ваши товарищи, которые едва-едва вытянули на прапорщиков, закатили пир горой. А вы? Тычете шпагой ни в чем не повинное чучело. Словно бы ничего особенного не случилось! Да поймите же – вас выпускают из училища подпоручиком! Вспомните, князь Михаил Илларионович Кутузов тоже окончил артиллерийское училище, но был
Засядько спокойно смотрел в лицо преподавателя баллистики. Глаза юноши были ясные, чистые. Был он наделен той мужественной красотой, которая так редко встречается среди изнеженных дворянских сынков, прирожденных горожан. «Из казацкого рода, – вспомнил Кениг. – Сын главного гармаша Сечи».
– Что же вы не отвечаете? – спросил Кениг, стараясь придать голосу суровость. – Хоть вы и подпоручик, но разговариваете с подполковником!
Засядько снова вытянулся. Кениг недовольно поморщился, махнул рукой:
– Вольно, вольно. Нечего показывать свою фигуру… надо заметить, неплохую. И грудь у вас уже широка, как наковальня. Давайте лучше присядем, юноша. Возможно, я вас больше не увижу. Да что там «возможно»… Наверняка не увижу. Хочется поговорить напоследок…
Удивленный Засядько сел рядом с подполковником на подоконник. Кениг внимательно и грустно рассматривал юношу. Силен, красив, но в черных, как маслины, глазах, несмотря на кажущуюся открытость, что-то есть еще, глубоко затаенное.
– Скажите, почему вы не на пирушке?
Молодой подпоручик неопределенно пожал плечами:
– Н-ну… я не люблю пить.
– Послушайте, Засядько, постарайтесь быть со мной откровенным. Ведь вы мой лучший ученик. Надеюсь, вы и сами замечали мое особое отношение к вам?
– Замечал, – улыбнулся Засядько. – Вы меня гоняли по предметам больше всех.
– Потому что люблю ваши ответы. Вы отвечаете умно, смело, оригинально, обосновывая свое мнение. Часто спорите с авторитетами. У вас острый ум, Засядько. Но не только острый, ибо можно до конца дней остаться салонным острословом, но и глубокий. Теперь вы уходите, а я так до конца и не разобрался в вас. Мне хочется, если позволите, задать один несколько необычный вопрос… Вот вы – первый ученик в кадетском корпусе. И по знаниям, и по фехтованию. Никто этого не отрицает. Но почему вы так рветесь… и куда? Вы буквально изнуряете себя занятиями и тренировками. Другие видят только парадную сторону и завидуют: ах, какой талантливый, как ему все легко дается! Но я знаю цену подобной легкости. Вы можете надорваться. Советую соразмерять силы. Если нет какой-то сверхцели, то не лучше ли вести более размеренную жизнь?
– А если есть? – спросил Засядько.
– Что? – не понял Кениг.
– Сверхцель.
– Тогда Боже благослови… Но откуда у вас, такого юного, сверхцель? И как вы ее конкретно представляете?
Юноша помолчал, испытующе посмотрел на преподавателя:
– Человек… должен жить в полную силу. Так мне говорил отец. Он должен делать наибольшее, на что способны его руки, сердце и голова.
– Все хотят быть полезными государю и Отечеству, – напомнил Кениг.
– Хотеть мало, – ответил Засядько серьезно. Он поставил шпагу между колен, погладил эфес. – Что хорошего в пирушке? Напьются, пообъясняются друг другу в вечной любви и дружбе. Наутро сами себе покажутся противными.
– Так уж и покажутся?
Засядько двинул плечами:
– Ну, не обязательно. Для иных это будет веселым и забавным времяпровождением.
– Не все же время можно работать, – возразил Кениг.
– Не все, – подтвердил Засядько с сожалением.
Кениг осторожно заметил:
– Возможно, вы не пошли из-за стесненности в средствах… В таком случае, Саша, позвольте мне так вас называть, располагайте моим кошельком. Получаю я немало, а много ли надо одинокому человеку? Как я слышал, у вас небогатые родители.