Золото бунта
Шрифт:
— Это, отче, и есть Осташка Переход, — сказал Фармазон Гермону.
— Сплавщика Перехода сын?.. Который белобородовскую казну спрятал?
— Он.
Шакула, отвернувшись, уже снова сидел у костра. Гермон взял его за шкирку, поднял на ноги и ткнул в сторону Осташи.
— Он горную стражу на скит повел?
Шакула будто повис в горсти у Гермона, опустив голову.
— Чего же ты девке своей его не отдал? — спросил Гермон, встряхивая старика. — Она бы его душу истяжала — давно бы уже сгинул он. Без души-то ангел-хранитель спасать не будет.
— Сама она его отженила… — глухо ответил Шакула. Гермон посмотрел на Осташу и вдруг подмигнул.
— Выходит, прошел ты, парень, через мленье-то вогульское, а? — Гермон отпустил вогула, словно бросил, и вытер ладонь о бедро. — А ты, старый хрен, говорил, что никто не пройдет…
— Девка на него камлала… — виновато пробурчал вогул, снова опускаясь перед костром на колени. — Что сделает Шакула?.. Ничего не сделает… Девка на него меня перешептала…
— А зачем он ей нужен? — спросил Гермон.
— Слюбились, видать, — хмыкнул Фармазон. — Я это давно почуял. Пыл в жлудовке зажегся… Дозволь, отче, дело докончить? — Он показал Гермону нож.
— Тебе, дураку, уже сколько раз дозволяли? — осадил его Гермон. — А теперь я с ним поговорить хочу. Мне про него уже от Конона чего-то там Калистратка дудел… — Гермон подошел к Осташе и пихнул его носком валяного сапога. — Эй, щенок, знаешь, чего за выдачу скита бывает?
— Не пужай пужаного, — буркнул Осташа.
— Вот отволоку с собой — так тебя на Веселых горах и пужанут, держи ребра. Сквозь них душу вытащат.
— А ты души вытаскивать, видать, великий мастер, — с ненавистью сказал Осташа. — Помастеровитей тебя только один еще и сыщется…
Намек не сразу дошел до Гермона.
— Эвона ты как, — хмыкнул он. — Дорого ты меня ценишь.
— На Страшном суде тебя ценить станут.
Гермон подумал и опустился на корточки рядом с лежащим Осташей.
— Чего же ты такой злой? Чего тебе сделали истяжельцы?
— Батю сгубили.
— Ежели кто и сгубил, то не мы, а сплавщики.
— А мне жизнь кто поломал?
— А ты бей тех, кто виноват, — от чужих и не перепадет.
— Посмотрю еще, кому больше залетит, — упрямо ответил Осташа. — Скит-то уже бросаете… Всех вас, упырей, изведу.
— Давай прирежу, — тотчас предложил Гермону Фармазон.
— Да провались ты к бесу! — рявкнул Гермон. — Руки чешутся — так утащи скрыню к саням!
Фармазон потоптался, нехотя сунул нож за голенище, прислонил Осташин штуцер к бревну и потопал к скрыне. Крякнув, он взвалил короб на плечо и, согнувшись, ушел в штольню.
— Еще листы надо, — сказал Шакула, у которого прогорал костер.
Гермон поднялся, вернулся к поставцу и долго в раздумье смотрел куда-то в стену, а потом вдруг начал доставать книги с полок — все подряд — и швырять Шакуле.
— Хватит, хватит!.. — закричал Шакула, закрываясь руками.
— Это не ты скит сгубил, — повернувшись к Осташе, сказал Гермон. — Много про себя не думай… Гора осадку дала, вот мы и снялись. Нам твоя месть — тьфу!.. Чего, думаешь, мы тут делали?
— Через вогульское бесовство души крали, — прямо ответил Осташа.
— А зачем оно нам?
— Перед сатаной выслуживаться.
— И что, много мы выслужили? — Гермон показал Осташе пустые ладони и развел руками.
— Мне тайну беззакония знать незачем.
Гермон отвернулся и принялся листать какую-то засаленную тетрадь, потом закрыл ее, достал с полки нож и с силой провел лезвием по тетради сверху вниз — отрезал поля с записями, которые другим читать не следовало.
— Коли мы наживались бы, незачем нам в пустынные одежи рядиться, лишняя морока, — через плечо сурово сказал Гермон Осташе. — Но не ты один наш толк в любоимении обвиняешь. Я тебе вот чего скажу. Лжа все то, что скиты от мира отложились. Хоть в уединеньи, а все одно в миру живем, потому что живем для народа, а народ не уставу — мирскому обычаю следует. От гордыни это — мир презреть. Господь нам велел в миру наставлять и сам по миру ходил. И ничего нам не изменить, хоть мы и от веры своей древлеправославной не отрекались, как никонианцы. Да, на пьяном торжище проповедуем и от грехов своих не отпираемся — но отмаливаем их, как и должно. Мы — не вертеп. Из нашей пещеры смрадной к правде лествица ведет.
— Да какая правда в истяжельстве? — глумливо крикнул Осташа.
— А какая правда тебе нужна? — гневно спросил Гермон, поворачиваясь. — Кажен день по ковшу вина и новую бабу и чтоб с печи не слезать, а рожа со сковороду была и в масле? Такая, что ль, правда? А ведь к такой-то все и стремятся! Без рук без ног на брюхе ползут, кишки разматывая! И тебе самому такая же нужна, только чуть побольше: чтобы печь твоя на барке стояла, а барка как заговоренная меж бойцов летела. Тебе, вишь, ветерок надобен, чтобы смрад житейский из-под носа раздувало!
Осташа приподнялся и плюнул.
— А правда, брат, не такая! — убежденно сказал Гермон. — Она хоть и в грязи, да чистая. И на всех она одна, а не каждому своя, как печь да баба. Одна — и для меня, и для тебя, и для Яшки Гусева, и для всей Руси, и для всего мира, которому третий и последний Рим явлен! Правда — спасенье! Золотую правду мы еще с праотцом Адамом потеряли. Так теперь нам хоть серебряную сохранить — спастись! За то наш толк Мирон Галанин признал, а у него на правду чутье!
— И чего вы делаете для своей правды? Воруете!
— Спасаем! — рявкнул Гермон. — Спасаем всех! Сатана за душу сулит сладости, коих от бога человеку за грехи не положено: денег сулит, баб, славу, отмщенье! И не можем мы уже без этого, понимаешь? Спортились мы! Царства небесного не нужно — подай на земле утоленье страсти! Все отдадим, не жалко! И куда денешься, коли мы такие? Надо нам того, что выше наших сил, а без этого нам и вовсе ничего не надо! Почему, спросишь? Потому что давно уж свет закатываться начал! Стояла земля на трех китах, да один сдох, утонул — и был всемирный потоп. От него и начало концу света исчислять можно! И чем ближе к концу, тем все больше — города, заводы, сундуки и брюхи человечьи! Мир как река — ширится и к устью течет. Все в знаменьях тому! Слышал, что на Северке две недели назад литейщик в раскаленную опоку упал и сжегся до тла, а достали его и увидели: в костях жареных сердце невредимое бьется, и сердце-то — свиное! Это ли не знаменье?